- Она не догадается, - отвечал он.
- Однако же, если она будет настаивать, если потребуется моего честного слова?
- Ты дашь его. С женщинами ложные клятвы допускаются. Да она и не потребует этого… Тсс… Вот она… Не будем иметь вида заговорщиков… Боже! Как она хороша! И подумать только, что я мог!… Что если бы сыграть шутку с той, с другой, и не явиться к ней? Но нет, на этот счет есть прелестная старинная песенка:
Коль женщиной достигли обладания,
Она уж страстью не волнует нас,
Мы любим ту, что будит в нас желанья,
Чтоб разлюбить, лишь только отдалась.
- Сознайся, что это четверостишие заключает в себе больше правды, чем все романы с психологическим анализом твоих приятелей Клода Ларше и Жюльена Дарсэна, которые стараются расщепить каждый волосок на четыре части?
Он читал мне этот легкий куплет певучим голосом, почти со слезами на глазах, как будто чувствовал бесконечную грусть, пробуждаемую неизбежным непостоянством сердца в неудержимом потоке жизни. Ох, уж эти мне литературные умиления; кто может сказать: не составляют ли они самую настоящую искренность литераторов! Тем временем Камилла снова появилась на сцене. Она снова играла с счастливой грацией, которая перешла в нервность, когда капельдинерша принесла, согласно уговору, подложную записку Фомберто. Актриса чуть-чуть не прозевала реплики, увидев, что Жак вынул карандаш и, написал несколько слов на карточке, передал ее мне и затем вышел. Но мошенник был прав. Глубокое беспокойство женщины только с выгодой отразилось на игре актрисы. Она вдруг перестала смотреть в сторону ложи, где не было больше ее возлюбленного. Все силы ее существа сосредоточились на ее роли и в большой заключительной сцене, очень остроумно списанной с «Princesse George», она обнаружила такую силу пафоса, которая вызвала в публике целую бурю восторгов. Только тогда, выходя на вызовы восхищенной публики раскланиваться к рампе, она посмотрела на ложе, где я сидел один. В этом взгляде выразилось милое сожаление о невозможности поднести этот триумф своему господину и властелину. По отношению ко мне была видна гордость артистки перед артистом, а более того: просьба не уходить, не поговорив с ней. Когда занавес спустился окончательно, она подошла, не опасаясь быть замеченной своими товарищами, и спросила меня:
- Что случилось? Куда ушел Жак?
- Он оставил мне для передачи вам ту карточку, - ответил я уклончиво.
- Поднимитесь в мою уборную, - сказала она, пробежав несколько слов, написанных карандашом, - мне надо с вами поговорить.
Ее нетерпение было так велико, что я догнал ее уже на первой ступеньке лестницы. Она тотчас схватила меня за руку.