- Это правда? - сразу спросила она. - Фомберто дерется? С кем? Почему?
- Я знаю не больше вашего, - отвечал я так же неопределенно.
- Значит, он знал, что Жак сегодня в театре? Значит, у них было назначено rendez-vous. Отчего он мне не сказал об этом? Он знает, как я интересуюсь его друзьями, а этим в особенности. Это такой честный товарищ, и он так смело защищал «Адель» и «Герцогиню». Вы понимаете, что все это должно казаться мне странным?
- Но Жак казался столь же удивленным, как и вы, - пробормотал я.
- Ах, - сказала она, еще сильнее сжимая мою руку, - вы еще честный человек. Вы не умеете лгать, но вы не способны и выдать мне вашего друга, я это знаю. - Затем, помолчав, она прибавила: - Вы живете недалеко от меня, сказал мне Жак, подождите меня, вы меня проводите…
И она исчезла за запертой дверью своей уборной, а я так и не нашелся, что ей ответить, как раньше не нашел, что ответить Молану. Боже мой, как я был недоволен собой! Какие противоречивые чувства испытывал я в этом театральном коридоре, полном теперь того хаоса, которым отличается окончание представления.
Актеры друг перед дружкой торопились, кто собираясь ехать ужинать, кто спеша домой к семье, кто к любовнику или любовнице, кто просто спать. Последнее представляло наиболее частый случай. Надо было иметь двадцать три года и душу, полную романтических стремлений, о которых свидетельствовали глаза Камиллы, чтобы желать прибавить к изнуряющим волнениям сцены еще волнения того разговора, который она готовилась вести со мной. Как я боялся этого разговора! Как сожалел, что не постарался избежать его под каким-нибудь предлогом! Как я был уверен, что, несмотря на ее намек на долг дружбы, страстное дитя будет стараться заставить меня сказать то, чего я не хотел и не должен был говорить… Было бы, может быть, лучше, если бы этот страх оправдался и если бы опытная женщина сразу показалась из-под влюбленной. Однако, искренно ли я сожалел о странных минутах этой ночи? Жалел ли я об этой прогулке вдвоем под звездным и холодным январским небом, такой неожиданной, - до семи часов этого вечера я не знал даже имени этой женщины, такой невинной, почти наивной, - я служил ей импровизированным отвлечением от нежности к другому, - такой короткой, - от Водевиля до улицы де ла Барульер не больше трех четвертей часа ходьбы.
И эти три четверти часа я считаю в числе редких светлых проблесков на мрачном и грустном фоне моей жизни. Ради одного того, чтобы вызвать минувшую прелесть их, стоило начать этот рассказ о долгом однообразном страдании.