Хотя я и был уверен, что Камилла удержала меня не для того, чтобы разыграть со мной сцену Камарго с аббатом из «Marrons du feu» Альфреда де Мюссе, так легкомысленно названного Моланом дряным поэтом, - мое сердце билось сильнее обыкновенного, когда дверь уборной отворилась. Я увидел ее снова всю закутанную в длинное черное манто, заканчивавшееся широкими, падавшими мягкими складками пелеринами, от которых плечи ее казались шире. Пышная черная шелковая рюшь окружала ее шею, и головка ее в темно-синей шляпке, выступая из нее, казалась совсем маленькой. Камилла показалась мне выше и моложе. Я тотчас заметил по ее глазам, что она плакала, и по ее прощанию с костюмершей понял, как она нервно настроена. Когда при спуске с лестницы, она оперлась намою руку, я спросил, думая развеселить ее этой благодушной шуткой:
- Вы не боитесь пересудов, уходя так с мужчиной?
- Пересудов? - сказала она, пожимая своими изящными плечиками. - Вот уж это мне безразлично. Все в театре знают, что я любовница Жака… Я, как видите, этого не скрываю, да, впрочем, и он тоже… Разве он вам этого не говорил? Признайтесь?
- Он говорил мне, что любит вас, - отвечал я.
- Нет, - сказала она с своей прелестной грустной улыбкой, от которой ротик ее чуть-чуть поднимался вправо, образуя ямочку на бледной щечке, - я слишком хорошо его знаю, чтобы верить этому. Тем не менее, с вашей стороны очень мило желать, чтобы я думала, что он отзывается обо мне с нежностью. Повторяю вам, будьте покойны. Я не буду пытаться заставить вас проговориться. К тому же, эта история с Фомберто возможна… Было бы так просто не уходить, не простившись со мною. Я так радовалась, что он проводит меня сегодня…
Мы шли по улице Шоссе д’Антэн, когда она произнесла эту фразу, за которой последовало долгое молчание. Влюбленные женщины обнаруживают иногда бессознательную жестокость. Но как было сердиться на Камиллу за то, что она сожалела об отсутствии своего возлюбленного, идя со мной, и высказала мне это, когда вся ее прелесть состояла в этой самобытности, этой искренности, сохранившихся нетронутыми в ее натуре. И потом, я начинал влюбляться в нее, и эта прогулка наедине с ней даже при разговоре о другом меня увлекала, опьяняла очарованием присутствия возлюбленной, которое само по себе уже есть наслаждение. Теплота ее руки заставляла приливать кровь к моему сердцу. Как грациозно рука эта опиралась на мою руку с той, однако, осторожностью, которая так сильно разнится от непринужденности любви. Но инстинктивно она приноровила шаг свой к моему. Мы шли в ногу, и это слияние наших движений заставляло меня ощущать ритмичное колебание ее тела, указывало мне на то, что она, зная меня так мало, все же доверяла мне. Я испытывал чрезвычайную сладость от этой внезапной близости, такой полной и лишенной всякого кокетства. Мое самолюбие столько же помышляло оскорбляться этим, сколько она не думала притворяться, говоря об отношениях своих к моему приятелю. Какая таинственная способность провидения заставила ее угадать с первого взгляда, что я буду для нее перед Моланом именно таким ходатаем, какого ей надо, и что она может чувствовать при мне с непринужденною искренностью? Во всяком случае с этой первой прогулки, совершенной вместе, сначала среди толпы, которой кишел бульвар, затем по улицам все более и более тихим до пустынных аллей - Бульвара Инвалидов и Монпарнасса, наш разговор был разговором двух людей, глубоко, окончательно, неизменно уверенных друг в друге. Я не буду стараться объяснять первую странность, служившую прелюдией и предзнаменованием отношений, в которых все должно было быть аномалиею. Я, питающий отвращение как к выслушиванию признаний, так и к тому, чтобы самому пускаться в них, я слушал эту актрису со страстной, ненасытной жаждой узнать всю ее жизнь. Как бы ни казались странными эти признания, обращенные к постороннему, почти неизвестному человеку, я и не думал ни усомниться в них, ни считать их бесстыдством или комедианством.