- Как так? - спросил я его, несколько сконфуженный его проницательностью. Правда, я начинал чувствовать, как одно его присутствие уже поколебало мою решимость отказаться.
- Как? Да по тому, как ты смотришь, слушая меня. Неужели ты был бы так внимателен, если бы вся эта история тебя сильно не заинтересовала? Скажу больше, ты бы, кажется, скорее выдумал нас всех троих, Камиллу, Бониветту и меня, чем отказаться от знакомства с нами… Я тебе говорил тогда, что ты рожден быть зрителем и наперсником. Ты был моим. Ты стал сразу им же относительно Камиллы. Теперь ты должен быть тем же для Бониветты. Так суждено. Ты будешь выслушивать признания светской женщины. Ты будешь их вы-слу-ши-вать и ты бу-дешь им ве-рить, - настаивал он, отделяя слоги, и закончил - Это будет наказанием за твои осуждения… Но вот что мне пришло в голову. Когда же мы начнем портрет Голубой Герцогини?
Надо полагать, что этот дьявольский человек был прав в своем новом самомнении человека, на которого «смотрят», и что приключение его действительно имело для меня притягательную силу, подвергая меня в состояние какого-то непреодолимого гипноза, потому что вышел от него, написав за его столом, его пером и на его бумаге записку г-же Бонниве, в которой принимал ее приглашение. Это, во-первых, как говорил он, шевеля своим поднятым указательным пальцем, на котором блестел большой изумруд - жест, свойственный ему. Я сделал хуже. Несмотря на спазм безрассудной и болезненной ревности, сжимавший мое сердце каждый раз, как я думал об отношениях Жака и его любовницы, я условился с ним насчет дня позирования для начала обещанного портрета, уже не идеальной Камиллы моих грез, но настоящей, принадлежавшей этому человеку, которая отдавала ему свой рот, свою шею, которая отдавалась ему вся, и этот сеанс был нами назначен в моей мастерской как раз на другой день после обеда у Бонниве.
В этих двух слабостях я уже раскаивался, спускаясь по лестнице дома улйцы Делаборд, нб, увы, недостаточно, чтобы снова подняться к Жаку и взять от него мою записку, которую он взялся сам доставить королеве Анне. Мое раскаяние усилилось, когда, переступив порог моей мастерской, я увидел набросок головки Камиллы, стоявшей на мольберте.
Прелестная своей призрачной жизнью, она улыбалась мне с полотна. «Нет, ты никогда не окончишь меня», говорили мне ее глаза, худенький овал личика, ротик, сложившийся в грустную улыбку. И действительно, ни в этот вечер, ни в последующие, ни вообще с тех пор я не находил в себе мужества притронуться к ней, к этой бедной головке. Очарование было нарушено. К тому же последующие часы я провел в странном волнении. Я снова был охвачен жаром зарождавшейся страсти, и на этот раз у меня не было ни надежды, ни воли бороться против нее. Я чувствовал, что эта неделя отречения и уединения с глазу на глаз с идеальной Камиллой дала мне те единственные радости, которые эта страсть, столь ложная, столь безнадежная, могла когда-нибудь мне дать. Эти радости, от которых я отказался, были символически изображены мной в этом мечтательном портрете. Я помню, я провел в созерцании его весь день, предшествовавший обеду у г-жи Бонниве. Потом, когда настало время отправляться, я хотел проститься с этим портретом, вернее, просить у него прощения. Я испытывал перед этим дорогим изображением моей мечты, с которой я провел приятную, романтическую неделю, то же самое внутреннее угрызение, как если бы то было не изображение мечты, а невесты, которой я на самом деле изменил бы. Я вижу еще себя таким, каким видел тогда в большом зеркале мастерской, во фраке, с открытым вырезом жилета, белевшим из-под распахнувшегося мехового пальто, подходящим с виноватым видом к этому холсту, который я хотел спрятать, поглядев на него в последний раз и затем повернув его лицом к стене. Разве эта Камилла Фавье моей фантазии не исчезла, чтобы дать место другой, столь же прекрасной, столь же трогательной, быть может, но которая уже не была моей. Камилла? Еще один вздох, еще один взгляд, мой милый призрак, и вернемся к действительности!… Действительно, это был факт, ждавший меня у подъезда, чтобы везти под проливным дождем на улицу Экюри д-Артуа, где жила светская соперница хорошенькой актрисы. Что скажет эта последняя, когда Жак сообщит ей, что я обедал там. А сообщит он это ей непременно, хотя бы для того, чтобы позабавиться моим смущением. Что скажет об этом сама г-жа Бонниве? Что, в сущности, могу я предположить об этом?