Осень женщины. Голубая герцогиня (Бурже, Прево) - страница 236

Бедная маленькая Голубая Герцогиня, так искренно влюбленная в наименее способного на любовь из моих приятелей, романтическое дитя, злой иронией судьбы попавшее в профессию, не имеющую ничего общего с таинственностью, с тишиной и уединением, когда бы надо было теплую атмосферу заботливого тесного кружка для красивых и нежных цветов вашей женской души, скажите, подозревали ли вы то волнение, которое испытывал я, глядя на ваше личико, побледневшее от недавней ревности, улыбавшееся мне рядом с другим личиком, личиком невинного ребенка, каким вы были, которого я мог бы любить так, как любят невесту?… Конечно, нет. Вы были добры, и если бы догадались о том, как я страдаю, вы не захотели бы подвергнуть меня этому новому испытанию. Вы не устроили бы с этого первого посещения той серии сеансов позирования, которые начались уже на другой день и были для меня странным и мучительным добровольным страданием. И в то же время - да, потому что в вашей улыбке была и грусть и жалость, грусть о вас самих, и жалость ко мне, - вы так хорошо чувствовали, что я уже питаю к вам нежность, слишком быстро родившуюся для того, чтобы быть благоразумной и простой дружбой товарища! Вы это чувствовали, но не желали себе в этом признаться, потому что любовь всегда эгоистична. Ваша любовь требовала того, чтобы говорить о ней с кем-нибудь, чтобы ее ободряли в ее надеждах, поддерживали в минуты сомнений, сожалели в минуты страданий. А эту услугу быть эхом вашей страсти, кто мог оказать ее вам лучше меня? Если это стоило мне покоя в течение многих и многих недель, если, по вашем уходе из мастерской, я, после каждого сеанса, как после этого первого посещения, целыми часами боролся против горьких чувств, от которых мое сердце и теперь еще не освободилось, - вы этого не хотели знать, а у меня нет сил винить вас за это. Во всяком случае, вы заставили меня чувствовать, и, может быть, придет время, когда, перебирая свои воспоминания, я буду благословлять вас за те слезы, которые я иногда проливал, как будто мне было восемнадцать лет, из-за вас, которая не видела этих напрасных слез! Если бы вы и видели их, вы отказались бы верить им, чтобы оставить за собой право посвящать меня в ту внутреннюю трагедию, которую вы тогда переживали, и все удары которой, увы, отражались и на мне без пощады…

Если я дам волю этим впечатлениям, то буду изливать свои жалобы на бесконечном числе страниц и никогда не расскажу самой этой трагедии или, вернее, трагикомедии, в которой я играл роль хора древних пьес, бездействующего зрителя несчастий, оплакивающего их, не противодействуя им. Употребим единственное средство против этих напрасных сетований. Будем сухо отмечать факты… Я уже сказал: этот визит матери и дочери имел целью устроить серию сеансов для позирования. Я сказал также, что первый сеанс был назначен на следующий день. С этого дня Камилла являлась ко мне не в сопровождении матери, а одна. Так продолжалось почти все время в течение тех четырех недель этой работы, которой я, как художник, не успел заинтересоваться, настолько сильно мое внимание сразу было поглощено признаниями этого очаровательного ребенка, признаниями, постоянно прерывавшимися, постоянно повторявшимися, продолжавшимися с неизбежным возвращением к началу, причем подробности все увеличивались, усложнялись до бесконечности. Факты? Мне вспоминается их слишком много и слишком похожих друг на друга, когда я мысленно переношусь к этим свиданиям с глазу на глаз, всегда вызывавшими во мне некоторую горечь. Свобода, которой она пользовалась, слишком ясно доказывала мне, сколько удобных случаев представлялось ей для ее интриги с Жаком. Мне представляется слишком много мелких сцен, слишком много однородных и разнообразных впечатлений, в которых моя память готова запутаться. Это похоже на тщетные старания размотать до невозможности запутанный моток ниток. Посмотрим, не удастся ли мне разобраться в них, группируя их. Эти воспоминания, столь многочисленные и порой столь похожие, что перепутываются между собой, можно, в сущности, разделить на три очень определенные группы, и эти группы отмечают те ступени, по которым чисто моральная драма, с участием Камиллы, Жака и г-жи Бонниве, шла к действительной и ужасной драме… Раздумывая над этим, я убеждаюсь, что разница между этими тремя группами волнений служит мне оправданием в том, что портрет мне не удался. Если бы я был даже артистом, обладающим несомненным мастерством выполнения, вместо того, что я есть - полулюбитель, вечно колеблющийся, нечто вроде Гамлета живописи, полный благих намерений, вечно ретуширующий, сцарапывающий, исправляющий свою работу, - я не мог бы написать прекрасного портрета при таких условиях.