Она сделала руками такое движение, как бы разрывала невидимое условие. Её глаза на минуту закрылись. Черты ее исказились болью, потом эта девушка, полная такой женственности и грации, с грустным взглядом и милой улыбкой сказал мне:
- Оставьте меня теперь, мой друг. И вы также нс приходите ко мне, пока я вас не позову… Мы кончим портрет после… Я вас очень люблю… Я вас глубоко уважаю… Я к вам чувствую настоящую, истинную дружбу. Но, - и голос ее опять сделался сдавленным, - но мне надо забыть, чтобы пытаться все- таки жить. - И затем с красивым гордым движением своей белокурой головки и со смелым пожатием худеньких плечиков прибавила: - Я не могу еще слишком жаловаться. У меня осталось мое искусство…
Я знал, что Камилла неспособна не сдержать обещания, данного так серьезно, почти торжественно. Поэтому-то я и настаивал со всем остатком энергии на том, чтобы Жак точно выполнил условие, которого требовала актриса, и сам я, как мне не было тяжело, имел мужество держаться со всей строгостью программы отсутствия и молчания, благоразумие которой я вполне понял.
Известные нравственные страдания требуют, как и некоторые физические болезни, мрака, отсутствия движения, как бы полной остановки жизни. Несмотря на мою полную веру в слово Камиллы, я, все же испытывал некоторое беспокойство, отправляясь несколько дней спустя на вечер г-жи Бонниве. Я знал, что бедная «Голубая Герцогиня» если и не совсем выздоровела, то во всяком случае поправилась настолько, что снова выступила в театре. Говоря о том, что выполнил назначенную ею программу со всей строгостью, я должен, однако, прибавить, что позволил себе раз пойти посмотреть ее игру, не считая этого изменой нашим условиям, так как она не видела меня, спрятавшегося в ложе закрытого бенуара, и я с чувством облегчения убедился в том, что в ее игре до и после кризиса не было разницы. Из этого я заключил, что она снова отдалась своему искусству, как она мне говорила, этому культу сцены, составлявшему, благородный энтузиазм ее мечтательной юности, и я надеялся, что эта любовь, которая не изменяет, залечит рану, нанесенную другой любовью. Но в карете, которая мчала нас, Жака и меня, из Кружка, где мы опять обедали вдвоем, в улицу Экюри д-Артуа, эта уверенность уступала место опасению, невзирая на оптимизм моего товарища, снова превратившегося в человека с невозмутимым апломбом, который, казалось, родился для того, чтобы действовать в ложных положениях.
Мне очень любопытно, - сказал он, - что она приготовила для этой публики из щеголей и щеголих. Она обещала главную сцену из «Голубой Герцогини» с Брессоре, потом несколько монологов и имитаций… Тебе она незнакома с этой стороны? У нее, как и у всех актеров, есть способность к подражанию…