- А я объявил ей, что наша хозяйка посмеялась над ней. Я высказал ей самые что ни на есть чудовищно моднейшие взгляды. Я повторил ей, приписывая ее себе, глупую историю этого гениального тупицы Курбэ, говорившего творцу одного из изображений Ессе Ноmо: «Разве ты знал Иисуса Христа?» и другому: «Так это-то и есть ангелы, эти господа, прогуливающиеся голыми, с перьями на спине?…» И все это потому, что я не могу уже сдерживать своего негодования. Г-жа Бонниве только что ходила просить Камиллу и Брессоре начинать. Она подала знак усаживаться перед эстрадой, предназначенной для игры артистов, и усадила Молана рядом с собой, говоря громко, так, чтобы я мог слышать:
- Автору честь и место!…
Все, что за этим последовало - общее передвижение кресел и стульев, размещение усаживавшихся дам и кавалеров, которые почти все стояли, постепенно водворявшееся молчание и, наконец, среди улегшегося шепота, раздавшиеся вдруг голоса актеров, произносивших свой диалог, сдержанные аплодисменты этой публики, праздных людей, - все это, вся обычная обстановка салонных представлений, с трудом припоминается мной в подробностях, настолько сильно бьется мое сердце еще и теперь, когда я переживаю в воспоминании эти отдаленные уже часы. Я, которому были знакомы малейшие выражения подвижного лица Камиллы, самые легкие оттенки ее жестов, самые тонкие изменения ее голоса, я заметил с первых же слов сцены, что она не владеет собой. Г-жа Бонниве тоже это заметила. Она, кивая головой в лучших местах и аплодируя первой, нарочно склонялась больше, чем следовало, в сторону Жака, разговаривала с ним вполголоса, одним словом, воздавала, так сказать, публичную почесть, простую вежливость поклонницы по отношению к молодому автору. Но для Камиллы, для влюбленной, терзаемой и доведенной до отчаяния, нахальство этой манеры держаться было слишком ужасно, и нельзя было думать, что актриса перенесет это, не отомстив. Сначала я подумал, что она постарается унизить свою ненавистную соперницу своим успехом, - столько страсти и выразительности вложила она в ту коротенькую сцену, которую она играла. Потом, когда, по окончании этой сцены, ее стали просить прочесть еще что-нибудь от себя, я подумал, что мщение ее ограничится тем, что она разделит часть этого успеха с двумя собратьями Жака, которым этот последний не прочь позавидовать, если только она не выбрала этих двух стихотворений потому, что, произнося их, находила облегчение своему бедному сердцу покинутой женщины.
Так она с неподражаемой прелестью прочла неизданное стихотворение Рене Винси: