- Какой пыл! - возразил он с иронической улыбкой. - Какое красноречие! Нам желательно высказаться откровенно! Изволь… Ты злишься на меня за то, что у тебя не хватило храбрости предложить себя на место Турнада, вот она, истина-то где… Не отрицай! Я тоже что-нибудь да понимаю, мой бедный Ла-Кроа… Нам незачем говорить друг другу горьких слов, лучше переменим разговор. - Потом, помолчав, он продолжал: - Я, впрочем, не сержусь на тебя и в доказательство буду Опросить тебя об одной услуге… Угадай, откуда я сейчас пришел?
- От этой негодяйки Бонниве, разумеется… - отвечал я. Я твердо решил кончить наш разговор ссорой и выискал фразу, которая, по моему мнению, должна была сильнее всего его задеть. Гнев мой сменился изумлением, когда я услышал его насмешливый ответ:
- От этой негодяйки Бонниве, совершенная правда. Ты ее сильно ненавидишь, не правда ли? Ты находишь, что я поступил страшно гнусно, пожертвовав для нее Камиллой?… Ну-с, - продолжал он таким странно резким тоном, который дал мне понять, что и с этой стороны происходит что-то новое и вполне неожиданное, - так я пришел просить тебя помочь мне отмстить ей… Это тебя удивляет?
- Сознайся, что удивляться есть чему, - отвечал я. - Ты расстался со мной в одиннадцать часов вечера, думая только о ней, возмущаясь против Камиллы ради нее. Сейчас ты называл гнусностью безумную выходку этой бедной девушки, потому что она…
- И я не беру своего слова назад, - прервал он еще с большей живостью. Наступило новое молчание. Я мог видеть, что в нем происходит борьба весьма противоположных чувств. То, что он намеревался мне сказать, заставляло слишком страдать его самолюбие. С другой стороны, это же самое самолюбие требовало той немедленной отместки г-же де Бонниве, о которой он мне говорил и в которой я один мог оказать ему успешное содействие.
Но этот человек, обыкновенно так хорошо владевший собой, был слишком потрясен оскорблением, перенести которое ему было тяжелее, что он совсем не был к нему подготовлен. Негодование одержало верх, и он продолжал шипящим голосом, в котором слышалась неподдельная искренность: - Да, гнусность, я настаиваю на этом, и я почти рад, что могу на этом настаивать, потому что это даст мне некоторые права на нее… Послушай, - продолжал он, кладя свою руку на мою и сжимая ее по мере того, как он говорил: - Итак, я отправился сегодня к г-же де Бонниве, и тотчас после завтрака. Я беспокоился. Хотя ты знаешь прекрасно, что женщины, как кошки, всегда умеют упасть прямо на ноги и что у них всегда имеются в распоряжении средства провести мужа, который их любит, если они того пожелают и как они пожелают, - ты понимаешь? - иногда все же проявляешь смешную заботливость!… Я боялся, не сделал ли Бонниве сцены своей жене после вчерашней выходки Камиллы… ты можешь полюбоваться моей глупостью на этот раз, и не будешь упрекать меня больше за недостаток сердца. В первый раз, что я послушался его, этого глупого сердца, и как это вышло удачно!… Итак, я являюсь и меня принимает, в известной тебе маленькой гостиной, женщина, лежащая на кушетке в воздушном капоте. Ты представляешь себе: кружево, окутывающее головку, как раз достаточно света, чтобы придать воздушную, призрачную прелесть, самую идеальную и способную очаровать любовника, которому собираются дать отставку… Слушай дальше: «У вас мигрень?» спрашиваю я. «Немудрено было ее получить, - отвечала мне она, и, взглянув на меня глазами, выражения которых я не могу тебе передать, глазами, в которых было столько холодной и ядовитой ненависти и ярости: - Какая наглость с вашей стороны, - продолжала она, - явиться сюда после Того, что произошло вчера…» Я был так озадачен этим приемом, что не нашел, что ответить. Она обвиняла меня в том оскорблении, которое ей нанесла Камилла!