- Однако, чем можно объяснить ее поступок?… - вскричал я, настолько ошеломленный этим рассказом, что мне и в голову не приходило больше смеяться над контрастом, который представлял торжествующий вид вчерашнего Жака с тем жалким признанием, которое он мне сейчас сделал, тяжело дыша, полный бешенства и настолько расстроенный, что передавал все, как попало, без расчета на этот раз и без рисовки.
Это был вопль раненого зверя. - Да, - повторил я, - чем это можно объяснить? Она была твоей любовницей, следовательно, она была к тебе хоть сколько-нибудь привязана, черт возьми!
- Ей надо было отбить у меня Камиллу, - прервал он. - Это я всегда знал… Теперь, когда ей это удалось, я больше не интересую ее, это опять-таки вполне естественно… Злоба, явившаяся следствием оскорбительного самолюбия, довершила остальное… Она на минуту представила себе в моем лице Камиллу и возненавидела меня той ненавистью, которую питает к ней. Это опять-таки очень естественно!… Она нашла средство удовлетворить всему сразу этим невероятным разрывом: осторожности в отношении подозрительности мужа, который теперь слишком настороже, этой дикой злобе и, без сомнения, естественной наклонности своей к бесстыдству. Но я не позволю безнаказанно выставить себя так за двери. Я должен отомстить, и отомщу… Ты мне в этом поможешь и сейчас…
- Я? - отвечал я. - Как?
- Отправишься немедленно к Камилле, - сказал он мне и, заметив жест удивления со моей стороны, продолжал настоятельно: - Да, к Камилле… Сегодня во Французской Комедии идет в первый раз новая пьеса, и у меня есть ложи бенуара… Я хочу присутствовать на этом представлении с ней, понял? Г-жа де Бонниве будет там. Я хочу, чтобы эта дрянь видела меня с крошкой Фавье, чтобы она убедилась, что мы помирились и счастливы, и ее самолюбие будет страдать от этого. Это единственное больное место ее! А она убеждена, что я ушел от нее со слезами, что мое сердце растерзано, что я считаю себя несчастным!… Так пусть она увидит, эта богатая дурища, что она для нас, для меня с Камиллой, составляет в нашей жизни не более вот этого, - и он бросил на пол спичку, от которой закурил папиросу, - а она должна-таки будет сказать себе: «Этот человек все же был близок со мной», - ведь она не может изменить того, что она негодяйка, что принадлежала мне, что отдавалась мне там, на постели… Какое сладкое чувство мести ощущаешь все-таки при мысли о том, что женщина никогда, никогда не может смыть с себя этого пятна!
Эта ужасная вспышка дурных чувств придала зловещий вид лицу моего товарища, который считается, и не без основания, красивым мужчиной, и может сделаться таким нежным и ласковым.