Да, он застрелился слишком рано, особенно для Мориса.
Двойное горе: потеря отца и потеря состояния надорвали это сердце, воспитанное под женским влиянием и ослабевшее в уединении, укрепляющих только сильных. У него сделалось сильное воспаление мозга; пришлось перевезти его к Сюржерам, где Жюли, тронутая несчастьем, ухаживала за ним, как за ребенком.
И действительно, с этой пылающей головой и больным телом он казался ей слабым ребенком, когда она сидела у его изголовья. Наконец-то она могла удовлетворить сжигавшую ее потребность быть полезной, отдаться всецело ближнему! Наконец-то она нашла применение своих душевных сил! Морис был капризен и раздражителен даже и тогда, когда миновал острый, опасный период его болезни; Жюли была для него превосходной сиделкой, черпающей свою нежность из этого обманчивого источника материнства, так свойственного бездетным женщинам в осеннюю пору их жизни. Она гордилась, видя, как к нему возвращалась жизнь и красота; со дней его выздоровления она искренне полюбила его, как человека возрожденного ею.
Он возвращался к жизни; он уже вставал, ходил, мозг его был уже свеж, но это был уже не прежний Морис Артуа; это не был уже тот холодный, любезный, выдержанный, снисходящий до разговора с другими джентльмен, каким Жюли знала его при жизни отца, когда он считал себя богатым. Этот погром заставил его сбросить маску равнодушия; он даже удивлял Жюли неожиданными переменами настроения, грустью и отчаянием. Она не умела, конечно, победить словами эту безнадежность, но она принадлежала к числу тех женщин, которые одарены секретом врачевать душевные раны. Выздоравливая, Морис выносил подле себя присутствие только этой преданной подруги, нежный силуэт которой он постоянно видел у своего изголовья.
В бреду он часто говорил ей: «Ах, подержите мою голову, мою голову!…» И Жюли нередко прижимала к своей груди эту бледную от страдания, красивую, арабскую голову.
Теперь, когда он страдал только мысленно, он сохранил привычку опираться на это нежное женское плечо. О, материнская опора, делающая ребенка из тоскующего человека! Она позволяла ему это делать; она проникалась глубокой радостью, чувствуя себя наконец матерью у колыбели своего сына. Она даже гордилась этой исключительной привязанностью его к ней; в чистоте своего сердца, она даже удивлялась, что такие возвышенные создания, как он, как сестра Косима, могут ее замечать, понимать, любить.
Видя около себя эту красивую, обворожительную женщину, которую счастье делало еще более красивой и прелестной, он не увлекался ею, он, очевидно, не замечал ее красоты. Он видел в ней что-то материнское, неспособное возбудить нечистую любовь; кроме того, она часто напоминала ему некоторые события его детства и это свидетельствовало о разнице их лет.