Если теперь эта грустная мелодия надрывала ему душу, то это потому, что он слышал в ней отклик своей душевной муки. Теперь звуки говорили о разлуке, о пустоте, воцарившейся в сердце, о том, как любящий человек каждую минуту выбегает на порог двери и жадно смотрит на дорогу, в безнадежном отчаянии увидать на повороте дорогое лицо…
«А между тем, я люблю, - думал Морис. - У меня есть восхитительная любовница, горячо любящая меня одного».
Он не лгал самому себе. Если время, обычный уравновешиватель человеческих чувств, и смягчило пылкость страсти, то нежность и горячая потребность постоянного присутствия Жюли пустили глубокие корни в его сердце; действительно он мог сказать сегодня, увереннее, чем когда-либо, что он ее любил. Жюли была его женой, плотью от его плоти. Если бы он потерял ее, то стал бы влачить жалкое существование. Он чувствовал, до какой степени ему необходима эта дорогая женщина и к этому сознанию примешивалось какое-то раздражение. Ему не исполнилось еще и тридцати лет, и вот его сердечная жизнь, как жизнь артиста и светского человека, была кончена. Он любил очень красивую женщину, бесспорно очень увлекательную, но этой женщине было сорок лет. Пусть она каким-нибудь чудом природы еще долго останется молодой и увлекательной, пусть он сам чувствует себя стариком, уставшим от любви, что в том! Наше сердце имеет возраст любви; сердцу Мориса было сорок лет. Никогда он не испытает любовного волнения молодых людей, страсть, не возбудит трепет страсти в невинной девушке, не женится, не создаст семью. Эта дорога жизни загорожена для него высокой стеной.
«И Поэтому-то Клара так смущает меня. Она представляет для меня запрещенный сад, где мне не позволят жить… потому что я ее не люблю».
Чтобы доказать самому себе, что он ее не любит, Морис стал пристально смотреть на Клару и действительно, она не возбуждала в нем волнения. «И подумаешь, что три года тому назад, - думал он, - если б я сидел так, вдвоем с ней, я не мог бы себя чувствовать спокойно… А она была тогда едва сформировавшейся девочкой».
Он стал вызывать воспоминания Канна, эти преследования молоденькой девушки в углу комнаты, для того, чтоб видеть пристальный взгляд ее слишком черных глаз, чтобы чувствовать, как она трепещет под его насильственным поцелуем; и все это делалось тогда из любопытства, из любовного, развращенного дилетантства…
«Как все это далеко теперь! Я вполне образумился от этих детских шалостей».
Постоянное присутствие Жюли постепенно переродило его, и все эти дурные семена скептицизма, школьничества, сердечной развращенности засохли одно за другим в сближении с этой, чистой душою, женщиной.