Морис нашел в себе силы только пролепетать:
- Прости! Прости!
Да, прости! Он хотел получить прощение в том, что измучил, почти убил ее. Видя ее в таком состоянии, он еще сильнее обожал ее: ему представлялась грустная участь женской любви, глубокой страсти, вполне зависевшей от капризов любовника.
- Прости! Прости!
Поезд катился вдоль легендарных берегов, мимо зубчатых романических скал, мимо старинных замков, мимо пещеры, где поэтам слышались голоса сирен… Еще раз влюбленная парочка соединилась, крепко, как прежде, сжимая друг друга в объятиях. Конечно, в первые минуты это не была капризная, недолговечная любовь, воспеваемая поэтами; они не искали глазами любимых глаз, губами - любимых губ. Их неудержимо влекла друг к другу лишь потребность найти исход своей тоски. Их встреча не устраняла ни огорчения, ни беспокойства, но она дала им такую глубокую нежность, что они чувствовали себя более сильными, более готовыми к борьбе. Они, не переставая, обнимались.
Морис, протянув руку Жюли, сказал ей серьезно:
- Как мне благодарить вас за то, что вы приехали? Вы меня спасаете. Если б вы не приехали, я сошел бы с ума.
Она закрыла ему рот рукою.
- Это я должна благодарить тебя за то, что ты меня позвал. Я так страдала в одиночестве, от сознания, что ты страдаешь и что я не вижу, как ты страдаешь!
Он не расспрашивал ее о том, как она провела это время разлуки, но она поняла этот вопрос в его глазах. Она заговорила совсем тихо, голосом, прерывающимся от волнения, глядя в пространство, как будто перед нею вставало пережитое.
- Да, - сказала она. - Это были ужасные две недели. Несомненно, что-нибудь в нас умирает, когда мы переживаем такие испытания… О, когда я осталась ода в фиакре! Все, чего я так давно боялась, все исполнилось. Ты уехал, я очутилась одна на неопределенное время! А как мы расстались! Я видела тебя усталым, измученным, нервным, таким каким ты был в последние минуты. Я думала: «Он доволен теперь, он освободился от меня, от своей Йю!…» Уверяю тебя, что я не могла себе представить, что все это правда. Я каждую минуту чувствовала себя как-то вне жизни, в какой-то грезе… Потом, я вдруг упала с высоты в страшную действительность… О, мой дорогой, это было ужасно!
Он ласково целовал ее руки.
Ее горе действовало на его сердце как целительный бальзам. Клара отсутствовала, была изгнана из его мыслей. Он любил только эту чудную, страдающую из-за него душу, говорившую ему о своем страдании.
Она продолжала:
- А между тем, я могла ждать, действовать, разговаривать с этим отчаянием в груди. Каким образом? Бог мой, каким образом? Я вернулась домой в этом состоянии кошмара. Я пробовала молиться… Я пробовала тебе писать… Но все, что заставляло меня останавливаться мыслью на тебе, мне причиняло такую боль, что я не могла, нет, я не могла… Когда я получила твое первое письмо, я зашаталась, я едва не упала без чувств… В ту минуту я ничего от тебя не ждала, ни писем, ни возврата, ничего… Это было очень холодное письмо (Морис крепко сжал руки Жюли), оно было такое же принужденное, как ты сам, в последние минуты, которые мы провели вместе… и все-таки, уверяю тебя, я его обожала, это бедное, такое холодное письмо, и я его целовала, как я целовала бы твои щеки и твои глаза, дорогой мой, и я уснула вечером, прильнув губами к бумаге, которой касалась твоя рука. Это был мой первый сон после твоего отъезда!