«Таких баронов де Рие не любят, - думал Морис, - Рие нечто вроде духовного лица, светский проповедник, который действует на женщин усыпительно. Она никогда не выйдет за этого неудавшегося священника».
В таком случае каково же будущее? Прекрасно! Оно после этого мимолетного кризиса будет естественным продолжением настоящего; он, Морис, будет единственным полюсом для обеих женщин; он будет жить среди них обеих, подогреваемый их двойным пылом.
«Зачем менять образ нашей жизни, Бог мой? Почему не жить мирно? Я ничего не буду требовать от Жюли. Я ничего не буду ждать от Клары».
Но тотчас же черные глаза, черные волосы, слишком красные губы начинали манить его к себе. Неужели он даст увянуть этому цветку, не насладившись его ароматом?
«Нет, потому что она моя, - говорил он себе. - Клара меня любит, я знаю, что она меня любит».
Он до того поддался этим волнующим грезам, что ему стало страшно. Он торопливо оставил террасу, затворил окно, вошел в спальню. Лампа еще горела в комнате. На одной из узких, почти детских кроватей спала Жюли. Сорочка, обшитая валансьенскими кружевами, доходила почти до горла, оставляя открытой лишь бледную, полную шею до кисти рук. Одна из этих откинулась на простыню; Морис заметил на ее пальце обручальное золотое кольцо.
«Увы» - подумал он, - Мне никогда не удастся убедить себя. Даже здесь, свободные, вдвоем, мы не муж и жена. Неужели вся моя сердечная жизнь ограничится этой скучной связью? О, конечно, нет! Лучше жениться на этой женщине, которая меня любит, которую я люблю! Это, по крайней мере, будущее».
Он был полон грусти: «Ничего нового не произошло со вчерашнего дня, а между тем, Боже мой, как мне грустно!»
Он торопливо разделся и, не пробуждая Жюли, лег на другую кровать.
Следующие затем дни почти не различались от первого дня. Морис и Жюли вставали поздно, завтракали в гостинице, затем немедленно отправлялись на какую-нибудь экскурсию, обдуманную утром. Каждый раз вокруг них менялись пейзажи: то зеленая долина, то каштановые рощи, то дубовый или сосновый лес. Иногда на холмах возвышались зубчатые развалины легендарных замков, но повсюду взгляд встречал спокойный горизонт, улыбающуюся долину, тенистые уголки, приятные для помятых жизнью сердец.
В эти минуты они были настолько счастливы, насколько могли. В таком случае откуда это беспокойство, все сильнее и сильнее овладевавшее ими с каждым прожитым часом, эта тревога, в которой они не смели себе признаться и которой даже не находили имени? Это был неуверенный, бесформенный страх двух путешественников, идущих рядом друг с другом по сыпучим пескам; они чувствуют, что ноги их с каждым шагом углубляются все более и боятся сказать себе это из страха, что товарищ подтвердит отчаяние, ответив: «И я также». Им казалось, что признавшись в этой невралгии души, они услышат друг от друга успокоение; но какая-то сила более могущественная чем их желание и ум, сжимала их губы и ни один из них не находил в себе храбрости вскрикнуть с отчаянием: «Мне страшно, успокой меня!» Чего они боялись? Той таинственной, непобедимой силы, которая под видом их теперешнего сближения неутомимо работала, стараясь их разъединить. Да, они этого боялись. Эти два существа, которые спали, просыпались на груди друг у друга, которые в течение целого дня говорили вдвоем, эти двое любовников, которых принимали за супругов, томились предчувствием неизбежной разлуки. Будет ли это зависеть от нее или от него или не от них самих, но они несомненно расстанутся.