- Почем нынче смерть? Сколько? - спросил Милик.
- Пятьдесят пять тысяч... Да ведь если с дорогой туда и сюда...
- А ты бы хотел, чтобы подороже стрелялись?
Милик положил "Гассер Патент" в гнездо "этюдника", нелепо лежавшего на ковре - крышка покоилась на ворсе, а основание слегка задралось вверх. Крышку не перетянули и два револьвера, она осталась прижатой к ковру. Милик надавил на основание, чтобы "этюдник" лег правильно, но крышка вернула его в исходное положение. Для деревянной она показалась слишком тяжелой.
- Я наводчик темный, на глухаря не хожу, - сказал гребенской казачок, занятый подсчетом купюр. - Мундштук подержать даю, и все...
- Опять дурь несешь? Скажи по-русски.
- Меня вызывают, никого не убиваю, а мундштук - револьвер значит. Наган вот этот.
- Случалось - убивали?
- Ребята здешние про то знают. Мне не нужно. Да и тебе зачем? Пошел бы ты со своими расспросами... в Москву!
Кащей закрыл "этюдник", перекинул его кожаный ремень через плечо и отошел к двери подъемника. Код вызова оператора лифта от него не скрывали. Кабина пришла почти сразу.
Часы, которые не отобрали при обыске, показывали десять с небольшим. Заметно потеплело. Милик сбросил камуфляжную куртку, сложил вдвое и, постелив на кремнистую землю, уселся. Уткнулся лицом в колени. Не кормили со вчерашнего. Может быть, поэтому не удавалось задремать, даже пригревшись на солнышке.
Положение складывалось хуже губернаторского. Он чувствовал себя дерьмом, спущенным на Раменском аэродроме в некую канализационную систему без конца и начала во времени и пространстве. Напутствовавший его очкарик в кожаном реглане, все эти проводники, цинки с мечеными долларами, "чеченская рулетка", орава боевиков-идиотов, таинственная гора-муравейник, предстоящие гнусные розыски в Москве и даже самолет, который он видел в небе, представлялись дикими, совершенно чуждыми его заботам и интересам. Его вере, наконец. Да и не только его, наверное...
В казино "Чехов" на своей охранной должности он ещё мог считать себя подобием уборщика при общественном туалете - он убрал, ему заплатили, а остальное - по поговорке конторского служаки: ушел - забыл, пришел вспомнил. Всякий труд почетен.
Теперь же он превращался в живой придаток кавказского сортира. Он и испугаться-то не успел Тумгоева. Не боится и теперь. Бабки, только бабки... Жадность лишила права говорить про свой труд, что это - труд. Отныне и далее - понурое подчинение приказам предавать, выслеживать и доносить. Для начала за две тысячи зелеными. В банду, конечно, его не включат. Застрянет на подхватах. Как убогонькие. А впереди, когда завязнет поглубже, выше ноздрей, когда и кровью замажут, - рабство опущенного?