в которой Парфен намеревался произнести речь о том, что хватит ему быть прислужником власти, пусть и ерничающим, над этой властью издевающимся; он, Парфен, как всякий русский человек, способен на многое, не на одну только устную и письменную болтовню, он эти деньги пустит в дело, уж ему-то известно, в какое именно дело можно пустить деньги; через год, нарастив капитал, он откроет дело собственное, через два расширит его и станет одним из самых крупных производителей Поволжья, он возьмется за то, за что сейчас боятся браться все: за тяжелое машиностроение, он будет поставлять на отечественный, а потом и зарубежный рынки первоклассные высокопроизводительные станки и автоматические линии, но это только первая ступень, далее, поручив производство своим верным помощникам, он ринется в политику; средства позволят ему раскрутить себя на всю страну, через три года он уже – виднейший политический деятель, руководитель им же созданной партии, она будет называться, например, Партия Единства Народа (ПЕН), к очередным президентским выборам он станет всем очевидной главной кандидатурой на пост президента, и Парфен уже оттуда, с высот того будущего, усмешливо взирал на убогое свое недавнее прошлое с сухопарой женой-интеллектуалкой, е. е. м., к. с., с наглым насмешником-сыном и его, сына, недалекой и задирающей курносый нос женой, в этом гадком пыльном городе, а с ним рядом, на этой высоте, будут юная жена с матовой кожей лет двадцати пяти и сынишечка-карапуз, с малолетства обожествляющий папку, и вот он сидит в кресле, отдыхающий от восемнадцатичасового рабочего президентского дня, и на руках у него сынишечка, а на плече прелестная головка жены, но тут Парфен вспомнил вдруг, что это было уже у него: и прелестная головка жены Ольги, и сынишечка любимый на руках был, что ж получается? – президентство ему понадобится лишь для того, чтобы войти в одну и ту же воду? – но это неразумно, да и не любит он политику, не хочет он ее, а хочет он, если признаться себе честно, того, чего никакими деньгами не купишь: вернуться в свою молодость
Парфен опустил руки и потянулся к бутылке.
– И это все? – спросил Писатель.
– Отвали! – огрызнулся Парфен. – Куда мне поперек батьки в пекло! Давай уж, мастер художественного свиста, покажи пример!
– Не собираюсь.
в которой Писатель действительно не собирался обнародовать свои мечтания, потому что слишком интимны они были – и слишком, так сказать, профессионально-специфичны, так как он лгал, говоря, что с наслаждением пишет коммерческие романы, а художественные писать не хочет, на самом же деле он, как всякий нормальный человек его занятия, устал от безвестности, которая гораздо хуже непризнанности (непризнанность явления всегда можно списать на тупость тех, кто явление не признает, но как быть, если явления этого не видать как такового?), устал, главное, от ожидания жены, хотя это ожидание чистосердечно (так ему кажется, но мы знаем кое-что и другое!), хотя только оно его и поддерживает, и как было бы славно на эти одиннадцать тысяч долларов его доли выпустить в простенькой обложке и на простенькой бумаге, тысячным тиражом, трехтомник избранного, который не сможет, просто никак не сможет не заметить критика, в конце концов, всем известна история Маркеса, «Сто лет одиночества» которого начинались с трех тысяч тиража в провинциальной типографии; но тут же – даже пот выступил на лбу и на ладонях – Писатель подумал, может быть, впервые, а вдруг художественные его тексты не столь уж художественны? – и это ему докажет безоговорочно и с цитатами в руках критик из тех, кого он уважает; но нет, этого не может быть, он объективно читает и себя, и других и видит, что может