Я испытываю отвращение от одних лишь воспоминаний, но после того, как я сбежала из купальни, генерал недолго проводил время в одиночестве. Сестра развлекла его. Видимо, достаточно «постояв на коленях», раз провела с Тьёрдом всю ночь.
Но гнев, в котором я сжигаю собственное унижение, моментально гаснет, когда утром следующего дня в Красный шип снова являются Скорбные девы. И на этот раз никто не становится между мной и печатью, никто не говорит Старшей жрице, что она слишком усердно режет северный народ и перекармливает своего кровожадного бога.
Никто не заступается за меня, когда она прижигает мои ладони печатью.
И, глядя на меня с высоты своего роста и положения, выносит приговор:
— У тебя есть три дня, чтобы очистить душу молитвами и подготовиться ко встрече с Видящим. Не бойся, дитя, - говорит снисходительно, но это триумф собаки, которая дождалась, пока хищник отвернется, и стащила у него обглоданную кость. – Скоро ты встретишься с богом.
Но я боюсь.
Очень боюсь.
И мысль о том, чтобы встать на колени ради спасения собственной жизни, больше не кажется такой уж порочной. Только теперь это уже не имеет значения, потому что генерал мог бы отвоевать Избранную жертву своим правом взять ее в жены. Но он уже выбрал жену, и это – не я.
— Я так рада за тебя, - на все том же безупречном халларнском говорит Намара, обнимая меня за плечи и фальшиво расцеловывая в щеки. А когда никто не видит, уже на родном языке, шипя довольной гадиной, добавляет: - Мы с мужем обязательно забудем помолиться о тебе. Надеюсь, ты будешь думать об этом, когда тебя выпотрошат словно рыбу.
У отчаяния вкус пепла и могильной пыли. Я пытаюсь запить его жадным глотком вина, но становится только хуже. Старая Ши с горем пополам уводит меня подальше с глаз отчима и сестры, которые слишком заняты возведением планов на счастливое будущее в качестве родственников одного из самых влиятельных людей в нашем новом порядке.
На кухне, где я, согнувшись и сгорбившись под гнетом безысходности, сижу на маленькой колченогой скамейке, кухарка начинает хлопотать над моими ладонями. Пытается смазать жиром с какими-то целебными травами, причитает, что теперь мои руки похожи на брошенное на жаровню сырое мясо.
— Не стоит, - я слишком резко и грубо вырываю ладони из ее пухлых рук, грубо, забыв о боли, вытираю мази о домашнее платье. – Это уже неважно. Все равно через три дня эта боль уже не будет иметь значения. Какая разница, обожженные ли у меня руки, если я все равно сгорю?
Старая Ши прикрывает лицо передником, очень стараясь сделать вид, что не плачет, но ее объемное тело слишком выразительно трясется. Сейчас мне меньше всего на свете хочется утешать других, потому что моя собственная участь предрешена, и что бы я ни делала в отведенные дни – это уже не имеет никакого смысла. Но она… Она была рядом, ее сын отдал жизнь, чтобы спасти меня, и последние годы мы стали друг для друга кем-то вроде утешения. Поэтому, собрав волю в кулак, приобнимаю ее за плечи и говорю, что все обязательно будет хорошо, и что скоро я увижусь с ее сыном, и обязательно буду присматривать за ним так, как он присматривал за мной.