Глаза ее темнеют до глубокой синевы и непонятно, чего в них больше: гнева, вызова или глубоко спрятанной издевки.
Пальчики аккуратно поддевают край пледа и оттягивают его в сторону, ослабляя узел на груди.
– Кости, значит, – ее голос пробирает меня до самого нутра, будто падаю в ледяную воду с головокружительной высоты, а тонкие и гибкие пальцы не останавливаются, распутывают первый слой, за ним еще один.
Вот и точеный изгиб бедра. Ткань скользит по коже, потрескивает от соприкосновения с телом, а мне кажется, что у меня сейчас брызнут искры из глаз. Или из другого места.
Бок, тонкие линии проступающих ребер, округлая грудь. Я вижу темные пятна на белой коже. Синяки от моих пальцев. С самого донышка моей души поднимается огненный вихрь при одном только воспоминании о тех прикосновениях.
Еще один кусочек ткани и она остается стоять посреди каюты совершенно обнаженной. Плед отброшен в сторону, по спине расплескался огонь ее волос. Никакой попытки прикрыться.
– Кости, да? – говорит она, а я совершенно дурею, когда тонкая рука мимолетно скользит по ключицам и вниз по животу.
– Как тростник… тонкая, – хриплю, но пальцы немеют и больше не могут застегнуть ни одной пуговицы на рубашке. – Ты ведь понимаешь, что нарываешься, Ария? – добавляю серьезно, без тени злорадства. Хочу услышать правду, потому что звон в ушах стискивает голову, бежит гулкой сумасшедшей волной вниз и прячется-запирается ниже пупка.
А у нее губы в улыбке растягиваются. До сладкой боли.
– Ты-то это отлично понимаешь. Зачем спрашивать тогда? – ручка тянется к рубашке. – Заметь, мое поведение – ответ на твою провокацию. Теперь мы знаем, что не такие уж тут и кости. Хочешь спровоцировать еще? Я и с клинками прекрасно обращаюсь.
– Врушка, – смеюсь, но самому кисло до ужаса. То ли я голоден, то ли ГОЛОДЕН! Морская бездна, и почему у старика дочь, а не сын?! Оставил бы его на палубе полы мыть!
Договариваю, стараясь понижать голос, чтобы не сипел:
– Такие тощие руки, как у тебя, не способны даже клинок удержать.
Опускаю взгляд, будто отклеиваю себя от нее с кусками кожи, с болью. Жажда мучает и крутит. Мне приходится сцепить зубы и медленно выпустить горячий воздух. Другой бы давно сломал крошку: зря она играется.
– Испытай меня, – Ария накидывает рубашку и аккуратно застегивает пуговицы. Разумеется, та на ней висит, как мешок на ручке швабры. Но я помню каждый долбаный изгиб и, будь я проклят, если моя одежда ее портит. Дрожь по позвоночнику бежит, когда понимаю, что не избавлюсь от запаха ландышей, даже если постираю одежду. Каюта пропиталась до самого потолка, теперь эта пигалица еще и в тряпки влезла.