— Поджигатель, ты сказал? Да ты должен назвать его божьим провидением. Ибо огонь появляется тогда, когда бог решает покончить со старым миром и сотворить новый, как сказал Сенека.
— Ну куда нам до таких премудростей, — начал было ехидно Антонио.
— Да! До таких премудростей следует додумываться, мой милый офицер, чтобы вершить дела по-настоящему глубоко и полно. Вглядись, и ты увидишь, как прекрасно и величественно то, что с позиций непримиримого сектантства кажется тебе мелким и презренным.
Антонио де Сеспедес встал, собираясь распрощаться, как вдруг прозвучал голос из другой комнаты:
— Совершенно верно. Такова демократия, рожденная в войне за независимость; грубой силой стремится она завоевать то, что когда-то было ей обещано, и тот, кто должен был выполнить это обещание, не сумел, не смог или не захотел этого сделать. Она грядет как неизбежность и как некая надежда, с факелом в одной руке, простирая другую к недоступному дару. Это само варварство — да, несомненно, так! — штурмует последнее препятствие на пути к свободе; иначе не могло и быть, ибо цивилизаторская миссия людей, горевших желанием воплотить ее в жизни, затерялась в абстрактной политической борьбе, так и не постигнув корня зла. Создав обособленную среду, некий социальный экстракт чужой культуры, цивилизаторы (цивилисты в данном случае) оставляли нетронутым наследие варварства и, озабоченные своими теоретическими изысканиями, говорили на непонятном народу языке; так что же тут удивительного, если их обогнал грубый мачетеро — исконное порождение нашей могучей земли, «венесуэльский солдат», как назвал его в свое время Освободитель. И заметь, что, когда я говорю «демократия», я не имею в виду просто политическую систему, одну из многих систем, извлеченных из пыли веков. Под демократией я понимаю прекрасные человеческие возможности, заключенные в поистине трагическом и величественном сердце народа. Вплоть до вчерашнего дня я был в рядах людей, ожидавших, что цивилисты претворят в жизнь эти животворные возможности; и, если бы сегодня я мог еще питать какие-то надежды, я, вероятно, возложил бы их на войну. В этой войне, которая будет самой жестокой, самой кровопролитной и разрушительной из всех войн, погибнут преходящие ценности и недолговечные человеческие жизни, и дай бог, чтобы ты спас свою жизнь, Антонио! Но в этой войне люди обретут самих себя, и это крайне важно для решения того великого вопроса, который мы порой с сомнением задаем себе: сможет или не сможет существовать далее эта страна?
Болезненный голос умолк за стеной. Антонио и Сесилио-старший молча переглянулись. На Луисану (которая только что с удовольствием слушала колкие замечания лиценциата в адрес Антонио) последние слова невидимого собеседника произвели необычайное впечатление: глаза ее ярко засверкали, — так бывает с человеком, который вдруг разрешил все свои сомнения и готов ринуться в бой. От Сесилио-старшего не ускользнула эта перемена в Луисане, и он вопросительно взглянул на нее. Она лишь улыбнулась ему в ответ. Антонио почувствовал себя крайне неловко, он встал и распрощался.