В подобном участии и поддержке нуждался и дон Фермин.
— Хорошо, дочка, — согласился он, — все будет сделано, как ты сказала. Соль Семьи! Что было бы с нами без тебя?!
Еще до рассвета они отправились в путь. Аурелии и Кармеле Луисана сообщила то, что им полагалось знать, и уговорила их остаться, что было совсем нетрудно, — так они любили понежиться и поспать. Сестры даже толком не разобрали, о чем им говорила Луисана, и тут же преспокойно уснули, убаюканные ласковым поцелуем старшей сестры, с детства заменявшей им мать.
Дорога то вилась по обрывистому берегу Туя, то скрывалась меж деревьев плантаций какао, безмятежно почивавших в предрассветной дымке. Луисана, Сесилио и дон Фермин ехали молча по каменистой тропе, настолько узкой, что кони шли гуськом, да так, пожалуй, лучше ехать, когда голова забита разными думами.
Время от времени на их пути встречались группы рабов, которые трудились на плантациях под присмотром старшин, — ими дон Фермин заменил бывших надсмотрщиков.
— Добрый день, ваши милости, приветствовали они хозяев, на миг отрываясь от работы.
— День добрый, ребята, — отеческим тоном отвечал им сеньор Алькорта, хотя он был значительно моложе многих из этих «ребят».
Сесилио приветливо здоровался с рабами, а они благословляли его и поздравляли с приездом, обращаясь к нему так же, как в прошлые годы.
— Да хранит вас господь, Добрый Барчук! Как мы по вас соскучились.
Ласковая улыбка долго не сходила с опечаленного лица Сесилио, пока наконец не превратилась в жалкую гримасу. При виде рабов из отцовской асьенды Сесилио вспомнил о своих тщеславных планах сделаться «человеком, который разрешит проблемы, волнующие людей, и поможет всем обездоленным».
Но безрадостные мысли о постигшем его горе и о грандиозных планах преобразования жалкой судьбы рабов, лишенных самого великого блага человека — свободы, — постепенно угасли в его больной голове. Когда он уходил в самого себя, он обретал некое душевное умиротворение, подобное тому, какое принесла на Ноев ковчег библейская голубка с оливковой ветвью. Сесилио хотелось думать, что это умиротворение означало возрождение земли, скрытой водами всемирного потопа.
И этот библейский образ, вновь ярко вспыхнувший перед его взором, образ, возникший из былых, полных страстной веры времен, вызвал Сесилио к жизни и порвал мрачные ледяные оковы, окутывавшие его разум. Но в нем еще оставалось нечто неприкосновенное — его душевный мир, душа, захлестнутая волнами несчастья, но уже дающая ростки нового, живого. В поисках утешения ему уже не надо было возвращаться к прошлой религии, ибо верующий умер в нем навсегда, но не поэт, — ведь скорбь лишь вдохновляет и облагораживает душу поэта.