Возможно, все дело в том, как хищно сверкали глаза в полумраке, скрывшем от меня его лицо.
– Как Эдит?
– Замечательно все у твоей Эдит. Весь день веселилась, в обед покушала, сейчас крепко спит, – отчиталась я.
– Хорошо. – Волк устало прикрыл глаза.
– Слушай, блохастик, а ты чего такой замученный?
– Не зови меня так.
– Как? Блохастиком?
– Да.
– Почему нельзя? Ты же оборотень?
Волк посмотрел на меня странно и промолчал.
– Оборотень же! – стояла на своем я. – Мехом обрастаешь, а где мех, там и блохи.
– Нет, – односложно ответил он.
– Что нет? Как нет? Я чую зверя.
Он снова промолчал, а я начинала чувствовать себя глупо.
– Слушай, папа у тебя оборотень?
– Да.
– Мама оборотень?
– Да.
– Значит, и ты оборотень! – торжественно заключила я.
– Оборотень, – повторил он с горькой улыбкой и оборвал себя, не закончив. – Только…
Я начинала раздражаться. Волк вел себя не как волк, а как трепетная пансионерка.
Мялся, мямлил… разве что не краснел.
– Что «только»?
– Зверь не проснулся, – ровным голосом сказал он.
Прозвучало как приговор, как самое страшное, что может случиться в жизни.
– А если разбудить? – с надеждой спросила я.
– Невозможно.
– То есть ты пушистым никогда не был?
– И не стану.
Проклиная свою настойчивость и прямоту волка, я судорожно пыталась придумать, что сказать. Все слова после такого признания казались не теми. Я не хотела ему сочувствовать, потому что саму меня чужое сочувствие только разозлило бы, но чем-то нужно было заполнить эту неловкую тишину?
– Ну… кхм, слушай, а зовут тебя как? – мучительно выдавила из себя я.
– Хельму.
– Глупое имя, – нетактично заметила я, прежде чем представиться: – А меня можешь звать Анха.
Волк фыркнул.
– И это ты будешь критиковать мое имя?
– Меня так в пансионе назвали, – оскорбилась я. – Анха, между прочим, значит «священный дар».
– Ты – священный дар?
– Щенком я была очень миленьким.
В те безмятежные времена я была в несколько раз пушистее себя сегодняшней, меньше, круглее, а главное – с аккуратным, полностью покрытым мехом хвостом. Это уже с возрастом я полиняла, морда моя вытянулась, а хвост полностью облысел, усиливая мое сходство с крысами.
Собственно, три года я жила в пансионе, в клетке в учебном кабинете, и имела возможность заниматься вместе с пансионерками. Читать научилась раньше, чем говорить, подглядывая в книги и тетради девушки, сидевшей за последней партой, прямо рядом со мной. А считать – прежде, чем меня выкинули на улицу, посчитав слишком страшной.
Маленького хорошенького пушистика они готовы были любить, холить и лелеять, а большую ушастую крысу с огненно-рыжей шерстью почему-то нет.