Вот завиднелись тесовые крыши среди деревьев, ярче засияло солнце; указывая на близость воды, стал резче и свежей воздух. Если прислушаться, то можно было уловить среди шума деревьев песнь набегающей на берег волны. И звучала она полузабытой мелодией моих детских снов, увиденных здесь, в этой самой деревушке.
Я вышел из леса, и лес, цепляясь ветвями, травой и запахами, неохотно выпустил меня.
Всего семь рубленых домов стояли возле устья таежной речки, впадающей в море. Один дом был брошен хозяевами и догнивал на листвяжных колодах, обиженно распахнув раскосые дыры окон. Другой, знакомый мне с малолетства, но какой-то осунувшийся и почерневший, был подперт ржавой лопатой. Сквозь щели омытого дождями крыльца буйно лезла крапива. К стенам подбирался зеленый молодой кустарник.
Отбросив в сторону лопату, сминая болотными сапогами крапиву, я тихо раскрыл дверь и переступил порог. В лицо пахнуло сыростью и нежитью. Сквозь запыленные окна сочился унылый свет. В углу покосился почерневший образок. У стены стояла застеленная одеялом кровать. На печи чернели чугунки. При всей скромности жилья в доме было все, что нужно для человеческой жизни. Не было только людей.
За печкой зашуршала береста. Отряхиваясь и зевая, оттуда вылез исхудавший, мордастый кот, уставился на меня круглыми, немигающими глазами и замер, как причудливый пенек в лесу. Но вот кончик его хвоста дрогнул, и котяра, косолапя и мотая головой как конь, подошел ко мне, задрал хвост трубой, молча потерся о старый бродень в зеленом соке лесной травы и вдруг муркнул в усы: "Давно один!"
Я раскрыл дверцу печи. Запах выстывшей золы щипал глаза. Бросив на слежавшуюся золу бересты и щепок, я почиркал отсыревшими спичками и поджег их. Сладкий дымок потянулся к почерневшему потолку. Печь долго чадила, прежде чем пламя заплясало в топке. Дом стал наполняться теплом.
Я лег на койку, наслаждаясь покоем и одиночеством людской жизни, лениво раздумывая о том, где могла загостевать моя бабка. Кот обследовал мой туесок и, убедившись, что в нем ничего стоящего нет, подошел к кровати, клацая когтями по выщербленным плахам пола, запрыгнул мне на грудь, свернулся клубком и запел песенку о привольной кошачьей жизни на самом берегу Баюколы-моря, где вдоволь рыбы, мышей и птичьих гнезд.
Под его тихую песню я задремал, а когда открыл глаза - возле печки стояла сухонькая старушка и с любопытством разглядывала меня.
- Думала, туристы балуются, дрова жгут, - сказала, настороженно улыбнувшись одними глазами. Шмыгнула в угол, забралась на высокий сундук, окованный ржавой жестью, и, болтая ногами в сползающих чулках, спросила: - А ты чей будешь? Не Марфин ли внук?