Мы помолчали.
— Ниро не упомянул, что он сам не понял до конца этот способ передать проклятие другому,
— пробормотал Конте. — В его заметках половина страницы исчёркана вопросительными знаками и бессвязными фразами.
Он покосился на меня.
Может, спросишь его, когда увидишь Ниро во сне?
Я покачала головой:
— Он не ответит.
— Не узнаешь, пока не попробуешь. Серьёзно, Закладка! Или он настолько терпеть не может, когда ты являешься ему во снах и забрасываешь глупыми вопросами?
— Напротив, он, кажется, по-настоящему любит эти сны, что бы я ни делала, — тихо сказала я. — Если бы не они, я бы никогда не узнала его так, как знаю сейчас. А он чувствует себя защищённым. Потому что, когда он засыпает и попадает, — я запнулась, — к Церону, это для него настоящий кошмар. Особенно теперь, когда Церон знает, что Тень его предал.
Губы Конте побледнели.
— Ему снился кошмар? Уже после того, как Церон оказался в Подземье?
Я кивнула.
— Дьявол, — прошептал Конте. — Закладка…
— Я не буду пить вербену, — твёрдо сказала я. — Я не отдам твоего брата Церону. Только не снова. Если ему нужны мои сны, чтобы не рухнуть в кошмар, Тень их получит.
Конте подошёл к окну.
— Дело не только в Цероне, — произнёс он, не оборачиваясь. — Дело в том, что будет, когда один из вас умрёт. Чем дольше вы снитесь друг другу. тем страшнее будет потом.
Я нахмурилась:
— Откуда ты знаешь?
Конте невесело усмехнулся.
— Мы с Глорией. я дал ей свою кровь. Две капли: она лишь хотела попробовать, как это бывает.
Я молчала. Конте редко вспоминал о Глории, но я знала, не было часа, когда он не думал о ней.
— Месяц, — тихо сказал Конте. — Месяц счастливых снов. Я никогда не думал, что можно узнать друг друга так полно. Я пересказывал ей наши сны по утрам, а она смеялась.
Тишина. Голоса со двора доносились сюда, но они могли с тем же успехом звучать из тёмного измерения.
— А однажды утром, — закончил Конте, — я не смог рассказать ей свой сон. Потому что Глория умерла во сне в моих объятьях, задыхаясь, кашляя кровью. Мгновение, когда она умирала, растянулось в моей памяти навсегда. И я открыл глаза, уже зная, что найду. Что увижу её мёртвой рядом.
— Конте. — прошептала я.
— Меня разрывало пополам ещё два года, Закладка. Не только потому, что она умерла, — эта боль со мной до сих пор. Но сны, наши сны… — Конте покачал головой. — Если ты пьёшь вербену, чтобы не видеть их — это одно дело. Но когда той, для кого существуют все твои сны, больше нет, мир опрокидывается в бездну. Ночи становятся невозможной пыткой. Ты открываешь глаза на том же берегу у того же ручья, где вы смеялись вдвоём, и тебе некуда идти и некуда повернуться. Я разучился даже плакать.