«Был я в Москве и думал: авось, бог милостив, увижу где-нибудь чинно сидящего моего черного друга, или в креслах театральных, или в ресторации за бутылкой. Нет - так и уехал во Псков - так и теперь опять еду в белокаменную. Надежды нет иль очень мало. По крайней мере пиши же мне почаще, а я за новости кишеневские стану тебя подчивать новостями московскими. Буду тебе сводничать старых твоих любовниц - я чай дьявольски состарелись. Напиши кто? Я готов доныне идти по твоим следам, утешаясь мыслию, что орогачу друга».
Вероятно, в годы оны в Кишиневе много толковали о родной Москве и о прежних похождениях Николая Степановича, что дает Пушкину повод еще раз намекнуть на старое соперничество и госпожу Эйхфельдт. И снова - скрытые стихи: «Надежды нет иль очень мало» - в сказке же «Царь Никита и сорок его дочерей», написанной в Кишиневе за четыре года до этого письма, - «ничего иль очень мало».
«Липранди обнимаю дружески, жалею, что в разные времена съездили мы на счет казенный и не соткнулись где-нибудь».
Письмо, хотя и послано через Киселевых, но прежде попало на псковскую почту. Поэтому - строки о Липранди самые смелые во всем тексте: «на счет казенный» Пушкин ездил в ссылку и из ссылки, а Липранди - на следствие и из-под следствия.
«Прощай, отшельник бессарабской,
Лукавый друг души моей -
Порадуй же меня не сказочкой арабской,
Но русской правдою твоей.
А. П. 1 дек.»
«Удостоверение дружбы» - несколько новых стихотворных строк. «Отшельник бессарабской» и «Лукавый друг» - понятны, последние же две строки, видимо, скрывают какой-то смысл. Если не усмирить вовремя фантазию, то можно бы вообразить: поскольку Алексеев знал Пестеля и посещал вместе с ним Пушкина, то «Русская правда», это пестелева программа переустройства России…
В тот же день, 1 декабря 1826 года, Пушкин вложил письмо в конверт, а на конверте написал: «Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В Москве, в Чернышевском переулке, в собственном доме». В том же конверте отправилось и послание к хозяину «собственного дома», начинавшееся со слов: «Ангел мой Вяземской… пряник мой Вяземской!» - и заканчивавшееся: «При сем письмо к Алексееву (род моего Сушкова), отдай для доставки Киселеву - вой-вым, как хошь».
Еще в начале нашего века Н. О. Лернер справедливо заметил, что последние строки хоть и не совсем понятны, но, видимо, содержат нечто обидное для кишиневского друга: о посредственном литераторе Сушкове Пушкин обычно отзывался с насмешкою. Так или иначе - Вяземскому иронически обозначен характер отношений Пушкина и Алексеева (другого южного приятеля, поэта Туманского, Пушкин назовет «мой Коншин», что означало «слепой подражатель»).