Особенно когда в последний раз.
Уютно устроившись на мужской груди, она слушает, как оба сердца, его и ее, успокаиваются постепенно, впитывает чужие эмоции резко обострившимся после насыщения восприятием. Знает — он уже все понял. Понял, но не торопится, перебирает неспешно ее длинные волосы, рассыпавшиеся в беспорядке по плечам и спине, касается осторожно чувствительной кожи.
Жаль, конечно. Им хорошо вдвоем и, говоря откровенно, он лучший из всех ее мужчин, однако ничто не длится вечно, как бы замечательно оно ни было. И сытость, нежность и факт, что он ей нравится и с каждым днем все больше, тут совершенно не при чем. Просто пришла пора уйти. Им не по пути, и они оба прекрасно осознают грустную эту истину.
Наконец она приподнимается, перебирается на свободную половину кровати. Он ловит ее за руку, словно в попытке удержать, остановить неизбежное течение событий.
— Уже уходишь?
— Ухожу.
— Эсме…
— Нет, — она качает головой, смотрит в карие глаза, в темной глубине которых вспыхивает рыжее пламя. — Я не могу остаться, ты не можешь остаться. Мы оба понимали, что однажды все именно так и закончится, и никак иначе.
Понимание неотвратимого горькое на вкус и мрачное, что грозовые тучи. И изломом молнии — нежелание принимать очевидное, мириться с тем, чего не изменить.
Высвободив руку, она склоняется к нему, проводит подушечками пальцев по щеке.
— Прошедшие несколько месяцев были одними из лучших в моей жизни… моей довольно долгой жизни, — и во многом жизнью своей она обязана именно ему. Чего бы стоила связь с Вэйдаллом, все, что сделала мама ради будущего своих детей, если бы ее дочь убили тогда в лесу? — И я благодарна тебе за эти месяцы, за то, что ты был рядом, даже несмотря на твою постоянную занятость… и за тебя тебе я тоже благодарна, — и за собственную жизнь, пусть он и вряд ли когда-нибудь узнает об этом. — Но мы не можем и дальше быть вместе.
Братство проклятых избавляется от любых привязанностей своих членов. Кому о том известно больше, чем ей?
— И я не та женщина, которую ты ищешь.
Легкая усмешка на губах, удивление россыпью искр.
— Ты ошибаешься, я никого не ищу.
— Ищешь. Неосознанно, но ищешь. Я чувствовала это с самого начала, а уж на суккубу в таких вопросах ты можешь положиться.
Хмурится. Глаза темнеют, и эхо давней боли — оно ощущается пепельно-серым, жестким, словно черствый хлеб, — заставляет мужчину потянуться к своей шее, перечеркнутой цепочкой потемневшего золота. Сам медальон уполз куда-то под плечо, однако, даже невидимый сейчас, он становится вдруг осязаемым, нависшим тяжелым топором палача над головой приговоренного к смертной казни. Мужчина никогда не снимал медальон и не показывал того, что сокрыто внутри, но она знала, что там — единственная память, частичка прошлой жизни.