Льюис оглядел кладбище. Глаза его слезились, но слезы так и не пролились.
— Он оставил записку. — Льюис покачал головой, а потом посмотрел на меня. — Он был геем.
И словно по щелчку, появилось ощущение, будто меня ударили в сердце.
— Он сказал, что осознавал, что наши родители никогда не поймут. И ему не удастся состыковать того мужчину, которого они хотели бы видеть, и другого, которым он являлся.
Он больше не мог… жить с чувством вины и разочарования.
— О, боже.
Льюис кивнул, и по щеке скатилась слезинка.
— Он винил их. О чем им и заявил. Он сказал, что теперь на их совести смерти двух сыновей. — Он сверлил меня взглядом. — Они считали тебя мертвым. Не его.
Я нервно выдохнул, глаза мои застилали слезы. Это было чересчур.
— Он покончил с собой, потому что был геем?
Слезы хлынули из глаз Льюиса.
— Нет. Он умер, потому что благодаря нашим родителям чувствовал себя никчемным и грязным. Всякий раз, когда они толкали очередную, полную ненависти речь о том, что делает мужчину мужчиной… Должно быть, это его убивало.
— Ты знал, что он был геем?
Льюис покачал головой.
— Нет. Он мне не говорил. У него была девушка, по крайней мере, я так считал. Мы все считали. — Он вытер лицо руками. — Но оглядываясь назад, я могу сложить два плюс два. Вижу, как его передергивало, или как напрягалась челюсть, или его глаза… Вижу, как отчаянно он сопротивлялся.
Он запрокинул голову и в попытках подавить эмоции, глядя в небо, простонал.
— Когда ты уехал…
— Когда меня выкинули, — внес я поправки. — Выбор был не мой.
Он поднял руку.
— Прости. Когда тебя выкинули, он тяжело это воспринял. Очень тяжело. То есть нам обоим было нелегко, но ему в особенности. Мне казалось, он расстроился из — за того, что родители разделили нашу семью. Но ему было двенадцать. Он уже осознавал, что его привлекали парни, и был до чертиков напуган, что родители и его вышвырнут.
— Они бы не поняли.
Льюис медленно покачал головой.
— Нет. Даже прочитав то, что он им написал, они все равно не понимают. Они считают, что так для него лучше… — По его щекам вновь покатились слезы. — Ненавижу их, Спэнсер. Ненавижу.
Я его обнял и, пока он плакал, не отпускал. Он отстранился и, стиснув челюсти, зарычал.
— Как же я зол. Я в бешенстве из — за тебя. И в гневе из — за Арчи.
— Я тоже. Долгое время я злился, обижался и пребывал в растерянности. Так и есть до сих пор, и я никогда их не прощу. Но я не смог бы себя изменить.
— Ты и не обязан, — ответил он. — Они должны любить тебя таким, какой ты есть.
Родители обязаны любить своих детей, так ведь?
— Думается мне, что да.