— Я не умею давать отпор. Меня и в школе поэтому доводили.
Она задумалась.
— Знаешь, а я так привыкла, что мне не нужно никого бояться, что сейчас чувствую себя очень растеряно.
Возвращаясь в дом, я увидела Егора, сидящего в одиночестве на раскладушке у фонтана. Обычно он всегда находился в движении, горел, активничал и суетился. А если и сидел, то постоянно или что-то снимал, или писал в телефоне. Теперь же, застыв и облокотившись о колени, он не шевелясь, просто глядел перед собой в одну точку.
Я подошла к нему.
— Что-то случилось?
Он поднял голову и какое-то время смотрел на меня, будто не узнавая.
— Можно сказать и так, — потусторонним голосом произнес он. — Случилось.
— А что случилось? — я присела рядом, чувствуя, что ему хочется поделиться.
— Я думал, что я знаю о прекрасном всё. Что я разбираюсь в этом, но оказывается, ничего не знаю. И мне нужно это переварить.
— О каком прекрасном, Егор? Ты о чём?
— Я всегда считал, что прекрасное — это то, что вызывает радость и восторг. Что оно сияет, как раннее утро в лучах росы и приносит счастье. Но оказывается, печаль тоже прекрасна. Невыносимо, мучительно прекрасна, и если бы я ещё немного там побыл, у меня бы, наверное, разорвалось сердце. Я сейчас сам не свой. Не могу говорить. Похоже, я ещё не дорос до истинного понимания искусства.
— Извини, теперь я ещё больше не понимаю.
— Просто спустись в подвал, но не заходи. Дверь приоткрыта. Сама услышишь.
Однако я всё поняла сразу же, как только миновав гаражное помещение, вышла на лестницу, ведущую в подвал.
Низкий, густой звук тихо поднимался вверх и обволакивал, становясь всё сильнее и увереннее по мере того, как я спускалась.
Я много раз слышала, как Артём играет, он играл и для меня, и для моей мамы, иногда даже по вечерам перед сном, прямо над моей комнатой, чтобы дать понять, что он рядом. И это было прекрасно, не только потому, что мне казалось прекрасным всё, что он делает, но и просто само по себе. Артём, может, и подрастерял какие-то умения в период разгульной жизни, но горевшая в нём искра наполняла жизнью всё, за чтобы он не брался, и когда в его руках оказывалась виолончель, она по-настоящему оживала.
Вместе с тем, я никогда не слышала, как он играет для самого себя, оставаясь наедине со всеми своими мыслями и переживаниями. И то, что я теперь услышала, восхищало и пугало одновременно.
Акустика в подвале была хорошая, и музыка, льющаяся из приоткрытой двери, звучала объемно и полно. Егор был прав, её переполняла болезненная грусть, но не спокойная и лиричная, а нервно дрожащая и пульсирующая. Словно что-то резко взлетало, а потом падало и, постепенно нарастая, снова билось и билось в иступлённом отчаянии, как птица об оконное стекло.