наследие поэта, она обретает статус архетипической драмы, более того — превращается в навязчивую болезненную модель, паттерн для самоидентификации всей Украины как таковой. Происходит это следующим образом: вторя некоторым наиболее радикальным высказываниям Шевченко, многие общественные деятели склонны винить во всех наших бедах Иного, т.е., пользуясь выражением все того же George S.N. Luckuj, пытаются «рассматривать Украину как опороченную даму», как жертву насилия со стороны этого Иного, главным демоническим воплощением которого считается, конечно же, патриархальная Россия. Так творится чудо: трагический личный опыт гениального поэта, сдобренный весьма спорными историософскими гипотезами (а (а Баховен), вторгается в мировоззрение многих и многих современных украинцев, т.е. по сути дела,
становится архетипом, от которого, что бы там ни говорил Юнг и его адепты, можно и нужно избавиться.
Можно также попробовать избавиться от самого Юнга. Однако и это весьма непростая задача, если, конечно, не пользоваться «хорошо себя зарекомендовавшими» методами большевистской цензуры. Затруднения, возникшие в украинском шевченковедении с избавлением от Юнга, я попытаюсь проиллюстрировать на примере книги профессора Гарвардского института украинских исследований Григория Грабовича (George
G. Grabowicz) «Поэт как мифотворец» 192][35]. Этот исследователь не пытается анализировать мифотворчество Шевченко с помощью юнгианских методов, хотя, учитывая панмифологичность Юнга, такое вполне могло иметь место. Формулируя свое методологическое кредо, Грабович заявляет о том, что предложенная в этой работе модель «основывается на структурноантропологическом подходе к мифу, в частности на исследованиях Леви–Стросса и Виктора Тернера» [92, р. 45; 15, с. 54] Более того, он прямо заявляет, что для его исследовательских целей юнговский вариант интерпретации мифологического символизма не подходит: «Сколь бы высокой ни была ценность изучения отдельных, повторяющихся и будто бы универсальных символов для сравнительного анализа мифов, как это мы видим у Элиаде, а еще раньше — у Карла Юнга, такого рода исследования не могут служить заменой анализу реально существующих структур и разнообразных динамических связей данного мифа» [92, р. 12; 15, с. 20].
Оброненное в одной из сносок замечание Грабовича относительно только что рассмотренной статьи — «Архетип бастарда в поэзии Шевченко» («Автор этой статьи сосредотачивается главным образом на нескольких внешних элементах, а не на глубинных структурах» [92, р. 64; 15, с. 183]) — тоже косвенно указывает на недовольство результатами применения юнгианского подхода к данной проблеме. Продемонстрировав таким образом солидарность с мейнстримом мировой академической науки, традиционно более симпатизирующей Леви–Строссу, нежели Юнгу, Грабович переходит непосредственно к анализу мифотворчества Шевченко. Однако, если приглядеться к этому анализу повнимательнее, обнаруживаются довольно–таки неожиданные метаморфозы.