Образ Тараса Шевченко, являющийся читателю со страниц книги Грабовича, демонстрирует поразительное сходство с личным образом ... Карла Юнга, каким он известен миру благодаря, с одной стороны, его собственным сочинениям, а с другой — последующим критическим исследованиям его личности и учения. Во–первых, Грабович берется рассказывать о том Шевченко, который, «в противовес реальному положению дел, о чем мы имеем массу свидетельств», был и остается «продуктом и героем своего собственного мифа» [92, р. 11; 15, с. 19]. Примерно так же представляется сегодня образ Юнга: с одной стороны, мы имеем дело с его «личным мифом», изложенным в «Воспоминаниях, сновидениях, размышлениях» и популяризируемым многочисленной армией юнгистов, а с другой — с внушительным массивом собранных независимыми исследователями исторических фактов, свидетельствующих о том, что этот миф находится в глубоком противоречии с реальным состоянием дел. Двойственным оказывается не только публичное восприятие образов обоих мифотворцев, но и их собственная личностная идентичность. Карл Юнг сам поведал миру, что с детства ощущал присутствие в своей душе личностей №1 и №2. В глубокой внутренней раздвоенности Тараса Шевченко мы окончательно убеждаемся благодаря работе Грабовича: «Сопоставление реального биографического контекста с самими текстами поэта обнажает контуры фундаментального дуализма шевченковского творчества. ... Фактически можно говорить не столько о различных установках или стилях, сколько о разных личностях» [92, pp. 8–9; 15, с. 15–16]. Предупреждая возможное негодование фанатических почитателей Шевченко, Грабович подчеркивает, что психической патологией он это не считает («Конечно, этот дуализм не следует сводить на психический уровень, лишь к расколу эго или диссоциации личности» [92, р. 9; 15, с. 16]), но затем все же переходит к описанию этих личностей №1 и №2 Тараса Шевченко. Первую из них Грабович предлагает называть рациональной, или приспособленной, а вторую — эмоциональной, бунтарской, или неприспособленной. Он также дает понять, что, хоть во времена Шевченко ни о каком психоанализе и слуху не было, его природной мудрости для осознания этой раздвоенности вполне хватало. «Хотя сам Шевченко никогда не пытался подвергнуть себя беспристрастному анализу, — утверждает Грабович, — он, тем не менее, прекрасно осознавал силу этой стороны своего «я» (имеется в виду личность №2 (неприспособленная. — В.М.), охарактеризовав ее в своем “Дневнике” как “странное это неугомонное призвание”» [92, р. 9; 15, с. 16].