Маша поёжилась — ни в каких чертей и домовых она не верила.
Натура была у Маши такова, что она всё время лезла туда, куда не каждый мужик сунется. В семь лет вскарабкалась на дерево за подъездным котом и просидела на качающейся ветке с полчаса, прижимая к груди блохастого Ваську, пока соседи не нашли подходящую по высоте стремянку. В одиннадцать спустилась за упавшим мячом в канализационный люк, откуда её тоже доставали проходившие мимо люди. Были и драки в защиту младшего брата и его друзей, и потасовка у клуба, когда Маша отбивала незнакомую девушку, которую затаскивали в машину. Были синяки, царапины, ссадины, сотрясение мозга и перелом ключицы. Маша никогда не была кисейной барышней, но вот с Костей Цапельским, кажется, остепенилась, стала женственной… Ну хотя бы приблизилась к этому.
И вот на тебе — тридцать три несчастья, оказывается, не закончились в детстве и ранней юности, а плавно перекочевали в её почти идеальные двадцать.
Посмотрев на диван, куда её «гостеприимно» поместила Серафима, Маша не сдержала улыбку — стоит ли переживать из-за того, что она сейчас не в комнате наверху, а на диване, словно гость, сбившийся с пути, которого не ждали. Подушка, плед, стакан воды — вынужденная забота через силу. Борис почти уговаривал Серафиму оставить Машу в доме. Но та и не думала сопротивляться, эта надменная холодная мадам «голубых кровей». Возразила только в самом начале разговора. Заломила руки — Маша видела это сквозь опущенные ресницы. А Борис лишь взглянул на неё из-под кустистых бровей, и ни один мускул на его лице не дрогнул. Серафима сдалась, отвела глаза, вспыхнув до самых корней зализанных кверху волос. Слушается его. А её слушаются остальные. Странное положение вещей…
Но, пожалуй, это сейчас именно то, что нужно. Из-за двери, которая вела в покои матери и дочери Цапельских, не раздавалось ни звука. Когда Маша встречалась с Серафимой в последний раз в этом доме, то слышала, как поскрипывают полы и задевает паркет основание дубовой двери. Такая уж участь деревянных вещей — время от времени реагировать на дожди, жару и холод.
На цыпочках Маша вышла из гостиной.
В холле она сразу же заметила свой чемодан. Он сиротливо стоял в паре метров от входа, потемневший и скукожившийся, а из раззявленного наполовину нутра его торчал рукав тонкого свитера. Все её рисунки и эскизы, скорее всего, остались в комнате пансионата, залитые водой из брандспойта. Неужели это Борис спас её вещи? Для чего? От них теперь мало проку.
Плечи Маши подрагивали — плед не спасал. Она медленно шла по тёмному холлу, останавливаясь в тех местах, где скапливался вязкий свет, идущий из больших окон. Это было похоже скорее на медитацию, лунатизм или навязчивую идею, если бы Маша не доверяла себе, не слышала внутреннего голоса, который требовательно нашептывал ей не прятать своё любопытство и пока ещё зыбкую уверенность в том, что вокруг неё творится что-то злое и преднамеренное. Может быть её это вовсе не касалось, но она, как та птичка, уже увязла коготком.