Дэвид, осклабившись, поблагодарил Макнелли, стерпел чрезмерно энергичное рукопожатие и ретировался. К этому моменту нога разболелась ужасно, но он через силу шел прямо, утаивая свою слабость по пути к перелазу, через который придется перебраться.
Хоть Макнелли, скорее всего, потерял к нему интерес и удалился, Дэвид продолжал разыгрывать шараду — спустился с перелаза и, подавив всхлип, ступил на больную ногу, направил все силы на то, чтобы походка была плавной и нормальной.
Он знал, что переусердствовал. Знал еще утром, когда одолел две трети пути до дома Макнелли. Знал, устроившись в гостиной у Макнелли. Колено пульсировало, его словно пронзали раскаленными иглами. Дэвид пожалел, что не усмирил гордость и не взял с собой роскошную трость, подаренную Мёрдо две недели назад. Но утром это решение казалось вполне разумным.
Четыре месяца лености из-за шинированной неподвижной ноги чуть не свели его с ума. С тех пор как сняли фиксаторы, он понемногу увеличивал продолжительность ежедневной прогулки, стремясь укрепить мышцы. Нога крепла с каждым днем, он чувствовал, что готов осилить три километра до дома Макнелли.
Он серьезно недооценил то, что собирался воплотить в жизнь.
До сегодняшнего дня он бродил по давно проторенным тропкам и дорожкам, но путь до дома Макнелли тянулся по холмистым неровным полям, отчего ногу при каждом шаге простреливала боль.
Утром Дэвиду подумалось, что три километра — это пустяк, но расстояние перестало казаться таковым, едва он добрался до фермерского дома Макнелли, да и теперь оно не казалось таковым, когда он достиг верхней части поля, из-за которого вздорили сэр Хамиш и Макнелли, и взобрался на очередной перелаз. Боль сковала бедро, колено дьявольски ломило, однако Дэвиду не оставалось ничего иного, кроме как смириться. Смириться и идти дальше, до Лаверока.
Накануне ударил сильный мороз, и шагать было тяжело. Возникло ощущение, будто Дэвид брел по железу, земля наказывала его за глупость. День тоже стоял холодный, даже сейчас, ближе к вечеру. Дыхание превращалось в белый пар, пока он, пыхтя, взбирался на вершину следующего поля, на холм, откуда открывался вид на долину Лаверока. Он застопорился, обводя взором раскинувшиеся по округе серовато-коричневые заснеженные холмы, серебристую ленту реки, сверкавшую там, где она перекатывалась через острые валуны. Этот вид расслабил, успокоил, а слабое зимнее солнце смягчало пейзаж мягким свечением.
Из-за боли в колене спускался он медленно. Вид стал даром небес, прекрасно отвлекал от мучений. Несколько раз Дэвид останавливался и приваливался к стене или к дереву.