Он стоял перед гладкой стеклянной горой, подпиравшей небо. Вершина ее сверкала так ярко, что болели глаза, и приходилось все время жмуриться. Его руки, также, как и ноги, были закованы в стальные кандалы, и Киэнн знал, что именно благодаря им поднимется на вершину. А там, на самом верху, его поджидал полуобнаженный жрец майя в высоком головном уборе, который заколет его обсидиановым кинжалом и вырвет сердце, а окровавленный труп сбросит вниз, на съедение шакалам. Но его сердце — это оно так ярко горит наверху, и ему нужно подняться, во что бы то ни стало подняться туда. Чтобы стать Солнцем.
Сталь царапала стекло, звенья цепей раскалывались на кривые крючья, вонзаясь в гудящее гладкое тело горы. Киэнн поднимался, шаг за шагом, удар за ударом, и его движения вырубали в стеклянной стене узкие ступени, как на пирамидах Чичен-Ицы. Земля давно потерялась далеко внизу, когда крючья вдруг закончились и стальные башмаки на ногах стерлись. Скользкая поверхность уходила из-под ног, дрожала и хрустела, как тонкий весенний лед. А до вершины оставалось еще два десятка шагов. И тогда он выломал собственные зубы, чтобы сделать из них колья, за которые он сможет уцепиться. И их хватило на девятнадцать шагов из двадцати.
Вершина была рядом, но он по-прежнему не мог дотянуться до нее. А на ее плоской квадратной площадке стояла маленькая аловолосая девочка, скривив личико в странной гримасе, значения которой Киэнн никак не мог понять: то ли рыдания, то ли хохота. Плечи ее подрагивали, в горле беззвучно клокотало, губы безобразно растягивались, из прищуренных глаз катились редкие слезинки, со звоном разбиваясь о стекло. Малышка отвела руки от лица и сняла его словно маску, под которой обнаружилось совсем другое — плоское татуированное лицо майя с бусиной в нижней губе и костяной палочкой в носу.
Жрец занес обсидиановый кинжал над головой Киэнна, и стекло пирамиды раскололось, треснуло, поползло черными змеями извилистых щелей, хлынуло вниз миллиардами осколков. В них мелькали отражения лиц — знакомых и чужих, прекрасных и уродливых, испуганных и гневных. И Киэнн знал, что все они падают в бездну вместе с ним. Потому что его время давно истекло, он мертв, и ему никогда не быть Солнцем.
Киэнн проснулся в предрассветном сумраке, жадно хватая воздух. Кровь колотилась в висках, как взбесившаяся драм-машина. К кошмарным снам ему, конечно, не привыкать, но такого изысканного бреда давненько видеть не приходилось. Любопытно, что бы сказал на этот счет упоротый дядька Фрейд? Сплошь фаллические символы и Аинэке на самом верху. Он испытывает сексуальное влечение к собственной дочери? Причем к ее десятилетней версии? — Хорошенькое дело! Благо, ей сейчас уже двадцать пять, и никто этого не слышит. М-да, хреновый из тебя психоаналитик, Киэнн. Да и король не многим лучше.