Второй же случай должен был смутить его по-настоящему. Убежали в «банду» сестра докторши с мужем, который, как оказалось, к тому же коммунист. Вот кого она приютила, а раз кто-то из семьи ушел в лес -это уже не «раскулаченная» семья, а партизанская, «бандитская».
За одну ночь «социальное положение» наше в глазах бургомистра и немецких властей сразу поменялось - с плюсового на минусовое. (Как до войны, если кто-то скрыл, а потом выяснилось, что отец «репрессирован органами» или что брат-сват служил у белых.)
Мы в ту ночь все собрались бежать к партизанам, дорожка к ним была уже нахожена. Мама и плакала, спрашивая: «Куда я поведу стариков перед самой зимой?» - после того как сани Лещуна уже умчали Соню с малой Галкой и Петю, а мы с братом ее уговаривали: «Уйдем, мама!», но она и сама понимала: остаться - значит быть тут же схваченными, немцы такого не прощают! Легли, не раздеваясь: «Поспите немножко, детки!» - что-то обдумывала, решала и, видимо, решила, но когда утренний свет вломился в окна, она, очнувшись, тут же погнала нас из дому: что, что мы, детки, сделали, мы погибли, уходите немедленно к Левковичу (дорожно-шоссейный наш начальник, тоже был связан с партизанами) и не возвращайтесь, Богом молю, не возвращайтесь, пока сама не позову! Что бы ни случилось!
Мы уже вот так однажды убегали, а она осталась - это когда приехали эсэсовцы убивать Глушу, всех глушан собирались сжечь заживо (как соседние Осы-Колеса и Каменку сожгли), но мы-то думали, что машины эти молодежь хватать будут в Германию. Вернулись лишь после того, как глушанских женщин, детей выпустили из сарая (говорили, что переводчик Барталь спас, втолковав немцам, что убежавшая молодежь туг же сделается партизанами), и мы с трудом узнавали маму, Соню, тетку Зину. Какие-то черные, будто их уже опалил огонь. Мама вялым голосом рассказывала: вначале люди кричали, потом замолчали, стало как-то все равно.
* * *
На этот раз она сознательно свою и остальных, в доме остающихся, судьбу отделила от нашей с братом: раньше мы не знали, что ждало
остающихся, туг все было ясно. Была только надежда, что и на этот раз ей удастся отвести беду.
Вся мизансцена после нашего с братом ухода была выстроена на ожидании кого-либо из полиции, волости или немецкой комендатуры. Старикам втолковано, что они ничего не видели и не слышали. Зина с дочкой спрятались у соседей. Мама растопила печку: собирается на работу. Правда, случилась в доме неприятность, семья сестры ушла жить к учителю Горностаю, дом которого за школой, у леса. Но так, может, даже лучше, у нее свои дети и свои заботы. (Пете, когда он убегал к саням Лещуна, мама напоминала: не забудь, оставь записку там, только с обидой напишите! Наивнейший ход даже для доверчивых немцев. Но все какая-то зацепка, отправная фраза, если сами мы не уйдем, останемся.)