Выстроенную мизансцену дополнила внушительная фигура появившегося в дверях Ельницкого. Высокий и огромный в роскошной длиннополой шубе. От порога спросил библейским голосом:
- Мадам Адамович, где ваш шурин?
Раскрасневшаяся от печного жара, из-за ширмы вышла хозяйка. А что такое? Что-нибудь случилось? Дело в том, что я попросила его покинуть наш дом. Давно не ладили, у меня свои дети, семья и без того большая, тяжело. Ушел жить к Горностаям.
- Ваш шурин ушел в банду.
- Что? Господи! Погубил, погубил, сволочь!
Хотя слова были, возможно, подготовлены, но страх, ужас перед тем, чем все может закончиться, были непритворные. Скажите, что мне делать, господин бургомистр? Вот и делай добро человеку! Разве я могла знать? Что нам делать, что нам делать?..
- А чего вы хотели от коммуниста? Он же был партийный, так?
- Он муж моей сестры. Я же не могла.
- Вот он вас и отдячил (отблагодарил)!
Когда мама шла в гости к бургомистру - на свадьбу дочери пригласил, -она достала из чемодана лучший свой отрез на платье, шелк палевого цвета, перед самой войной привезенный из Кисловодска, мужа подарок. Долго им любовалась, но: бросишь за собой - найдешь перед собой! -это превозмогло. Даже развеселились, что она такая хитрая, дальновидная. Но и правда дальновидная. Не думаю, однако, что бургомистр в эту минуту помнил о подарках. Скорее, о том мог вспоминать, что немцу-коменданту было приятно соседство за столом этой культурной женщины, даже фотографию своих детей ей показывал. И еще, о чем думаешь: ненавидимый в поселке, а особенно в деревнях начальник волости (ему уже однажды забросили в окно гранату, повезло, что в той комнате никого не было), не мог не ценить непритворную (а
притворство он хорошо чувствовал) благожелательность этой женщины. Глупую, нелепую, нездешнюю незлобливость. Когда каждый готов в клочья разодрать и тебя, и всех, кто с тобой рядом, - на радость всему поселку - хошь не хошь, а оценить доброту, притом такой авторитетной женщины.
Вероятно, ушел он из обреченного дома все еще с неясным представлением, как быть, как ему вести себя в этой ситуации. «Кулачка-бандитка» - чувства его были в смятении. Многое теперь зависело от переводчика Барталя, коменданту он будет объяснять. Кстати, уходя, Ельницкий спросил про сынов: где они? Где же им быть, ушли на работу. Они еще ничего не знают. (А мы в это время сидели в хате незнакомого, но нас знающего деревенского дяденьки, он все ходил узнавать, что там в Глуше?)
Кое-что зависело и от Миши Коваленко, у него были особые отношения с комендантом: звонкоголосый, веселый парень немцам нравится. Когда шли, он и наша мама, в лес ночью или возвращались, на окрик часового ему было достаточно подать голос, и сразу же из бункера: «О, Михаил!» Коменданта брил каждое утро глушанский парень с неотразимой «гагаринской» улыбкой, те же ямочки на щеках. Именно так: когда полетел космонавт и я увидел его лицо, первое, что подумал: «Ну, копия Миша! Наш Коваленко!» (Погиб он в Берлине чуть ли не в тот самый день, когда Гитлер отравился-застрелился.) Так что у Барталя в комендатуре был наш хороший помощник-союзник.