Нынче ураза — мусульманский пост — пришелся на весеннюю пору. Уж скоро праздник — конец поста, начнется гулянка в селах. Могусюмка пост плохо соблюдает. В эту пору можно есть только ночью, а он нет-нет да поест днем, на дудке поиграет. Веселится, когда весело, грустит, когда грустно. В мечеть не идет — молится дома. У Гурьяна пасха прошла, но и он не постился и на страстной неделе не ходил в церковь, хотя помнил про пост и праздник. И Могусюмка, конечно, помнит.
... А курай все играет. Гаснет заря над голыми степными горбами. Костер горит.
— Что, Могусюм, грустно?
— Грустно, — с печалью отзывается тот.
— Поедем в горы.
— Куда?
— Вон туда! В родные места...
— Это не наши места. Наши дальше... — Могусюм махнул рукой на север.
Горы напоминают Могусюмке о Зейнап. Кто ее увез? Кто украл? Где она? Бродила Зейнап по пожарищу и, может, сложила там свои кости, задрали ее по осени голодные волки. Или, быть может, ушла, нанялась в батрачки к богатым русским или башкирам? Но ведь верно говорит у русских пословица: «Бедной девушке краса — смертная коса». Бедная она сирота, и каждый сделает с ней все, что захочет.
Власти искали Могусюмку и Гурьяна. По Уфимской и Оренбургской губерниям казаки и полиция гонялись за ними. Да все пока благополучно сходило.
— Поедем к дяде Шакирьяну, — говорит Могусюм. — У него юрта в пятнадцати верстах от Магнитной.
Стемнело. Вокруг костра ходит старик Бегим. Это тоже старый спутник Могусюмки. Он в теплых сарыках и в черном кафтане. У него маленькое желтое лицо, седая борода лопаткой и острые скулы.
— Ну, неверный, — обращается он к Гурьяну, — трава пойдет скоро, будем кумыс пить.
— Будем!
Бегим постится, вчера ездил в мечеть. Он принес кумган, стал мыть руки.
— Ты не такой, как другие русские, — продолжает Бегим. — Переходи в нашу веру!
— Нет, я от своей не отступлюсь. Ведь я крещеный и богу молюсь правильно, двумя перстами, — шутя отвечал Гурьян.
— Наш закон хороший, а ваш плохой. Из-за вашего закона все гибнет... И люди, и урман, и скот.
Обычно Бегим очень осторожен, никогда не скажет никому из русских плохого слова про неверных. Но с Гурьяном он не стесняется.
А Гурьян знает: плохо живут башкиры. Десятый богат — со скотом, с баранами, а девять — голы. Теперь, когда влез Гурьян в башкирскую шкуру, понял он, что есть от чего тосковать башкирам.
Вот они, печальные, в оборванной одежде, в круглых мохнатых шапках сидят у костра.
— А в завод пойдем работать? — говорит Гурьян, обращаясь к старику Бегиму.
Хибетка, приятель Могусюмки, слыша эти слова, поднимает голову, и широкая, добрая улыбка оживляет его лицо.