— Как вранье? Ай-ай! — воскликнул Могусюм. — Как тебе не стыдно так говорить! Разве я не знаю! Я тоже слышал! Да ты сам нас всех зарезать хочешь! Святой ясно мне все сказал...
Гурьян понял, что друг его горько шутит и, видно остался недоволен встречей в Хабибулине.
На душе у него отлегло.
Вечером Могусюмка поспорил с Гурьяном.
— Ну, скажи по правде, ответь мне: разве справедливо, вы лес вырубаете и башкир обижаете?
Гурьян молчал.
Башлык вдруг опять засмеялся.
— Раз уже мы с тобой разбойники, так и не будем за мулл воевать. Муллы нас проклинают.
— Разве мы с тобой разбойники?
— Так муллы говорят. Они знают! — Опять горечь и тоска были в голосе Могусюмки. — Довольно, брат, нам об этом! — сказал он по-русски. — Ты хотел ехать на завод. Поедем... Не будем больше поминать про Рахима.
«Слава богу!» — обрадовался Гурьян, что не хочет друг его разладов из-за проповедей, услышанных в Хабибулине, что хоть и тронули там раны Могусюмки, но сердцем он не поддался.
— Хоть я разбойник, но кланяться баю не пойду! Я буду честный разбойник, — с горечью пошутил Могусюм.
— А ты попробуй-ка... Может, сговоришься?
— Зачем?.. Нет! — решительно сказал Могусюмка.
— А все же хорошо бы поднять бунт...
Гурьян надеялся, что со временем бунт все равно будет и все переменится.
— Они хотят, чтобы я восстание поднял. А я не дурак, знаю, что это такое! Пусть-ка они подымут, и тогда я посмотрю. Мне даже кажется, что это какой-то обман, говорил Могусюмка.
Он все более посвящал друга во все свои тайные разговоры с Рахимом и во все свои сомнения, и на душе от этого становилось все легче и легче: злоба, возбужденная проповедником, постепенно исчезала.
Друзья отправились в далекий путь. Дорога шла на юго-запад, степью. Башкиры пахали землю. Жаворонок — птица плуга — как называют его в здешних местах, пел свою песню, висел в воздухе над пашней. Ехали не прямо к горам, а наискось, к станице Магнитной; оттуда на завод прямая дорога. Час от часу яснее виднелись горы.
На этот раз в пути много говорили о вере. Гурьян — старовер.
— Наши, знаешь, тоже крепко верят... А по мне, верь, как хочешь, я не неволил бы никого, — говорил он.
— Наша вера строгая, — рассказывал Могусюмка. — По корану за смерть — смерть, руби неверных мечом, пощады не давай. И учат ведь у нас по-арабски, поэтому, брат, все и неграмотные.
— Если бы мы с тобой взялись жить — ты по корану, а я по нашей вере, нам бы давно пришлось загрызть друг друга зубами.
Ночевали вблизи казачьей станицы на заимке у знакомого Могусюмке казака.
Утром ближе стали горы.
В полдень верхами подымались на голую сопку. Вокруг холмистая степь пятнами — зеленая, желтая и черная от сухой, сожженной в прошлом году травы и от теней облаков. А среди холмов, как быстрый горный ключ, — широкая голубая река. Это Урал. В желтых, словно иссохших, берегах кажется он еще голубей и многоводней. Чем суше степь, тем отрадней смотреть на воду, и чем выше взбирались на сопку друзья, тем дальше и дальше между холмов, то огибая их, то убегая степью вдаль, виднелась чистая и ровная голубая дорога.