Холодные руки, слишком долго не касавшиеся инструмента, слушались неохотно, но это было неважно. Как будто раньше не выходила на сцену с ледяными от волнения руками. Важным было лишь до боли знакомое ощущение струн под подушечками пальцев, чутко и нежно отзывающихся в ответ. Смычок гладит виолончель, пальцы скользят из одной позиции в другую, звуки взмывают к сводам зала, и вот ты уже не играешь, не извлекаешь ноты — существуешь музыкой, живёшь ею. И ты — уже не ты, а звуки, рождаемые под твоим смычком, продолжение инструмента, простое вместилище души, из которой льются облекшиеся в мелодию чувства; льются в виолончель через тело, руки, пальцы, а оттуда — в воздух, в небо, в мир…
Она играла. Одну вещь за другой, всё, что могла вспомнить, не обращая внимания на срывы, лишь изредка переигрывая совсем неудавшиеся места. Мешая Рахманинова с Coldplay, Шуберта с One Republic, Элгара с Apocalyptica — всё, что учила, всё, что играла на концертах или в переходе, куда они с однокурсниками время от времени заныривали подзаработать. Музыка накрывала её с головой, превращая в часть себя, в мелодию и гармонии; вместе с музыкой её душа смеялась, как беспечный ребёнок, рыдала, как покинутая возлюбленная, прощалась с кем-то, признавалась кому-то в любви. Музыка летела по залу волшебной вязью, колдовской песней, чистыми эмоциями, оплетая всё вокруг смычка невидимыми лозами, приковывавшими к месту, лишавшими возможности мыслить; и взгляд полуприкрытых Евиных глаз был устремлён в даль, ведомую ей одной, на губах стыла лёгкая, призрачная улыбка, точно в музыке ей открывалось то, что недоступно было всем остальным — а в лице, будто светящемся изнутри, проступало нереальное, абсолютное счастье.
Счастье того, кто отдавал чему-то всего себя, до дна, до последней капельки, и ничуть не жалел об этом.
Она опустила смычок, лишь когда поняла, что напоена музыкой до дна, что жажда, терзавшая её так долго, наконец утолена. Прикрыв глаза, зачем-то глубоко, полной грудью вдохнула и выдохнула — пусть даже в том не было нужды; вскинув голову, наконец прояснившимся взором, ещё светившимся отблесками пьянящей радости, оглядела зал.
И увидела Герберта.
Он стоял у двери. Прислонившись плечом к косяку, скрестив руки на груди. С бесстрастным, абсолютно непроницаемым ликом.
И долго он там?..
— Ты слушал, — обвиняюще и сердито сказала Ева.
— Слушал, — подтвердил Герберт.
Он говорил, казалось, тише, чем когда-либо. Лишь акустика зала без труда доносила голос до её ушей.
— Так незаметно вошёл?
— Просто ты не заметила. Кажется, ты бы и падения замка сейчас не заметила, — добавил он — с намёком на улыбку, так странно смягчившей его голос и взгляд.