Решительные.
Властные.
Вот они, наверное, точно знают, зачем рождается человек. Неужели только для того, чтобы послушать, как на него кричат, поглядеть, как его обирают, и умереть?
А может, в человеке, как в камне, огонь сокрыт и его нужно лишь высечь, обнаружить для всех? И может, уполномоченные для того и едут косяком из района, чтобы показать нам, сколько огня в нас? Но почему же тогда не радуются им у нас в деревне? Почему галчатся у колодца и у завалинок бабы:
— Опять приехали трясти нас лихари эти большеротые. Языком чешут бойко, а на поверку — один грабеж. И что за время пришло такое: кто красно говорит, тот и молодец. Все соки повысосали, как жить дальше, ни за что работаем, одни выхода ставят, трудодни эти безвесые. Все-то разве можно забирать?
— И то, от сотворяющейся непонятности с ума сойти можно.
Будто уж мы и не крестьяне и земли не видели. Учат нас все,
кому «не лень. Один вправо тянет, другой — влево. И все орут, погоняют — но-о! — а куда но-то? Ты оглянись сперва, а уж потом гони.
— Господи, и языки-то у них не источатся — болтают и болтают об успехах. А где они, успехи-то? Дохвастаемся, скоро уж и на стол подать будет нечего. И когда уж они отщелкают, отгремят, соловьи-то побед бумажных?
Бабы жаловались, шумели, как камыш под ветром. Мужики, обрастая махорочным дымом, хмуро молчали: время пришло суровое, ныне слово с опаской говорить надо, не то такую беду накличешь, что ни слез, ни ума изжить не хватит, быстро во врагах народа окажешься. Сколько уж их похватали — берут и берут.
Село наше степное, лесов поблизости нет, лишь тянется в сторону Пугачева посаженная еще при царе лента в пять просек. Она-то и отделяла наш мир от того, что лежал за нею. К ленте я иногда подходить осмеливался, войти же в нее не решался: лес пугал своей неведомостью. По ночам из гибельной черноты его неслись жуткие крики, не похожие на все другие. По ночам в нем плакали совы, и страшно было от серо нависавшего потолка, от темных углов, зевласто распахнутого подпечья, и лишь небесный свет окон успокаивал и навевал сон.
И удивительно было: как те, что живут в районе, не страшатся пересекать нашу ленту даже по ночам. Ведь там, в чащобнике ее, выводят своих детей волки. Неужели и волки, даже волки боятся их и, заслышав, что едут они, уползают дальше, в глубь, в самый корежник и там затаиваются, припав к земле боящимся умереть телом?
Что моя детская память? Что запечатлелось, что осталось в ней? Расспросить бы обо всем дорогу. Она видела все, и если бы она заговорила, наша старенькая, умирающая, дорога, она бы такое рассказала!.. Она многому была свидетелем, многое хранит в своей памяти. По ней увозили выращенный нами в полях хлеб, собранные с наших дворов налоги. По ней приходили черные вести, приезжали люди в гимнастерках, перехваченных по груди скрипучими ремнями, железно-неумолимые, мало говорящие.