Митроша любил и умел рассказывать сказки.
Вспоминаю себя мальчишкой и думаю: как много я тогда знал истинно русского, из бывших времен пришедшего, и как мало знаю теперь, и как давно я уже не слышал в себе детства.
Окликнуть бы его, вернуть и в чем-то покаяться перед ним и, может быть, даже что-то оплакать... На никому еще не выпадало счастье воротиться и еще раз окунуться в его полные живого волшебства сны.
Почти во всех сказках о бабе-Яге сказывается, что и страшна-то она, и зла, и жестока. Что у избушки ее на курьих ножках на кольях человеческие черепа насажены, но вот постучался ты в оконышко ее сердца с бедой своей, и проникается она к тебе сочувствием и дарит тебе клубочек:
— Куда покатится он, туда и ступай, и приведет он тебя к счастью.
Найти бы тот лес, где стоит избушка бабы-Яги, прийти бы к ней, поклониться поясно и попросить:
— Одолжи, бабушка, клубочек твой, и пусть сведет он меня только ему ведомыми тропами в детство... Веры хочется, совестливости, чистоты. Все это осталось там, в детстве. Помоги мне побывать в нем и черпнуть воды из волшебных родников его.
И я знаю, она бы помогла. Да только где он, тот лес с доброй бабой-Ягой? Нет его. И Митроши нет, что любил рассказывать о ней сказки. Нет и никогда не будет... Говорят, что когда умирает человек, душа его сорок дней летает над землей, куда ей хочется. Может, и Митрошина душа прилетала, а мы не догадывались о ее близости. Хотя бы знак какой подал Митроша, мы бы откликнулись, порадовались ему.
А может, и подавал он. Может, ворковал у окошка голубем, шуршал черемуховой листвой в палисаднике, да ведь не знали мы, что это он, Митроша — перекати-поле, думали так — птица балуется, ветер дует.
Пас я до «белых мух», пока не упал снег. Так рядились. Осмуглел, окреп, стал сильным на ногу. Вечером, возвращаясь домой, пах потом и травами. С той поры так и несу сквозь жизнь этот запах трудового пота и запах трав оставшихся позади лугов и пойм моего детства.
Пас я и на другое лето, но уже лошадей. Пасли мы с Серегой Тягуном, пасли ночью. Вечером, едва падали сумерки, приходили на конюшню, брали отработавших день лошадей и уходили с ними в пойму к Лысой горе. Разжигали у речки костер, чтобы спасаться его дымом от комаров и чтобы был свет. Сидим, бывало, смотрим, как плещутся на лунной воде рыбьи свадьбы.
Всплывет из омута сом, ударит по звездному зеркалу воды хвостищем, прыснет во все стороны и уйдет в глубь Чагры перепуганная мелочь. Но минет минута, другая, смотришь, опять появились и расходятся по речке круги — там, там, играют до нового всплыва сома.