По глубоким сумеркам, когда в окнах уже горели огни, Вера пришла к Валиной мазанке, стукнула в окошко. Я увел ее к Лысой горе и там, спрятавшись в крутом бирючьем овраге, она уткнулась мне в грудь и заплакала. Я осторожно обнимал ее, не зная, как утешить, говорил:
— Ладно, да ладно же, чего душу травить.
И вдруг решил, и стало легко от пришедшего решения и, когда говорил, думал, что и Вере сейчас станет легче:
— Ты вот что, переходи ко мне. Поженимся давай и — точка, сразу всем рты заткнем.
Мне казалось, что это умно и что лучшего в нашем положении не придумать, и потому удивился, когда Вера подняла горячее лицо и выстонала:
— Рассудил... Вовка, соколок ты мой ясноглазый, какой ты еще зеленый. По-о-же-ним-ся. Что измыслил-то! Тебе еще школу кончать да институт. Что будешь с семьей-то делать? Я ведь детей рожать стану, сухостойной быть не хочу.
— Работать пойду.
— Ра-а-бо-тать, — передразнила Вера. В глазах ее вспыхнула грустная веселинка. Она потянулась из моих рук, прибрала волосы. — Ну что ж, спасибо тебе, родной, на хорошем слове, что не отрекся от меня в час мой страшный, только не зови, не пойду я к тебе, не пойду.
— Не хочешь, значит?
— Хочу, милый, ой, как хочу. Один ты у меня на жизнь всю, как сердце в груди: дважды такой любовью не горят, не выдержать... Однако дороги твоей загораживать не стану. Ты вон стихи пишешь, тебе расти надо, учиться, в люди выходить, кандалами на твоих ногах быть не хочу... Ой, Вовка, ясноглазый ты мой, бить нас некому. Меня, меня, дуру, бить некому... А хорошо-то было как мне с тобой, словно весенним ветром обдуло меня. В чистой воде, говорят, и утонуть не жаль, а у нас с тобой все чисто было, от сердца к сердцу шло... Ох!
И она опять упала на грудь мою, и я опять тряс ее за рыдавшие плечи и шмыгал носом:
— Ну ладно, ладно же, чего плакать?
— И верно, — искусывая губы, сказала Вера, — чего уж теперь плакать, бабью слякоть-то разводить, целоваться давай, милый, судьбинушка ты моя горькая. На всю жизнь мою нескладную нацелуюсь сейчас. Эта ночка последняя у нас, Вовка, последняя. Ты целуй, а я зажмурюсь и считать буду, и пусть смотрят звезды, как целуемся мы с тобой в нашу ночку последнюю... Ой, хорошо-то как! Еще милый, еще. Господи, какое счастье, что мы не разминулись с тобой, не то бы и не знала, что бывает такое. Душой возле тебя разбутонилась. Весну ты мне принес среди слякотной осени.
Ночь мы провели в овраге, в страшной таящей неведомое черноте его. Ветер напористо трепал ветки черемух, знобил. Перед рассветом тьма выманила откуда-то волка. Он прошел по гребню оврага, постоял, учуяв нас, понюхал воздух, мотнул головой и ушел, волоча хвост по травному старью.