Не церемонился, слова искал поядовитее, змеевее, а самое обидное — изгадил рукопись красным карандашом.
После такого удара встают не вдруг. Почти на четыре года нас вывели из рабочего состояния. Дорогу в издательство мы забыли да и не писали ничего, и если бы не случай, возможно оказались бы убитыми навсегда.
Как-то в коридоре областной газеты мы случайно столкнулись со старшим редактором издательства Анной Израилевной Зусиной. Она остановила нас, начала жать руки:
— Ребята, нет ли у вас новых сказок? Мы могли бы издать их... Понимаете, у нас выпал Петров, и в плане оказалась дыра. Так есть или нет?
— Как нет? — я едва не захлебнулся от радости собственной слюной. — Мы вчера сняли с машинки новый сборничек, даже не вычитали еще.
Я лгал, никаких новых сказок у нас не было, но редактор обрадовалась моему вранью:
— Несите, мы посмотрим. Завтра же приносите, мы завтра же и проглядим. Я лично займусь этим.
Это страшно, когда в плане вдруг оказываются дыры: в них начинают дуть ветры, появляются сквозняки, а со сквозняками шутки плохи.
Мне жалко Геннадия Петрова, но не «выпади» он из плана, вероятнее всего не было бы и нашего возвращения к сказке. Обрадовавшись представившейся возможности издаться, мы приехали с братом домой, мы уже жили тогда в Безенчуке, достали с полки ту самую изгаженную рецензентом рукопись, за ночь в две машинки перепечатали ее и утром привезли в издательство. Анна Израилевна лично прочла ее и сказала:
— Ну вот, наконец-то братья Бондаренко научились писать сказки... Мы издаем это.
И она подняла над столом нашу рукопись. Она сделала для нас больше: создала рекламу нашим сказкам. По ее предложению они были напечатаны в областной газете, переданы по областному радио. Их приняло к показу телевидение.
Те же сказки и такой разный прием... Ах, если бы это внимание да чуть-чуть пораньше, насколько бы седин было бы меньше на голове и насколько бы сегодня было здоровее сердце, да и ребра от литературных пинков не так бы ныли.
Я прохожу мыслью по кладбищу моей жизни, читаю надписи надгробий: «Митроша — перекати-поле». И в памяти оживает его мягкий несколько распевный голос:
— Хорошего человека и куском употчуешь, а худого и гусем не улестишь.
Вспоминаются его сказки, загадки, рассказы о пройденном и увиденном у распотевшегося самовара.
А это надгробье Любы. Это ею были вызваны когда-то к жизни горькие стихи:
Пусть твой образ еще берегу я,
Но на радость,
Не на беду,
Я когда-нибудь на другую
Мне завещанную
Набреду.
И она меня
Ох! полюбит
Рассиявшеюся душой!
Только жаль: принесу ей губы,