Он жив. Я нашла его живым. Я вытерла нос рукавом и посмотрела по сторонам. В темноте мало что было видно. Единственным источником света служила одна-единственная лампа, горевшая возле лестницы. Комната, в которой мы находились, была скудно обставлена одной кроватью и стулом в углу. Больше почти ничего не было. Мы ничего не могли использовать для побега. Стены состояли из толстого камня, а удерживающая нас клетка ужасала меня.
— Было бы лучше, если бы я не очутилась здесь с тобой.
— Изначально тут было комфортабельнее, — объяснил мой дедушка, — но я использовал большую часть декора для своих попыток сбежать.
Я взяла его за руки и заметила испещрявшие их шрамы.
— Чего хочет эта ужасная женщина?
Papa отвёл меня к кровати и помог сесть, затем занял своё место на стуле.
— Я бы сказал, что мести, — ответил он, — но боюсь, ситуация куда более серьёзна.
— Расскажи мне.
Губы Papa поджались в мрачную линию.
— Она считает, что человечество больше никогда не развяжет ни одной войны, если она даст миру оружие столь ужасающее, что ни один мужчина не осмелится сражаться против него.
— Это безумие, — я потёрла свою ноющую руку и силилась справиться с неверием. — Она хочет использовать изобретение своего отца, не так ли? Что это?
Он встал и походил туда-сюда буквально в шаге передо мной, затем развернулся.
— Джаггернаут.
Я ощутила мощь этого слова в глубине груди, словно только что приняла на себя ужасающий удар.
— Что это такое? — спросила я, чувствуя, как волоски на шее встали дыбом.
— Это транспортное средство, — Papa провёл ладонью по нижней части лица, затем снова принялся ходить по тесному кругу. — По крайней мере, должно быть им. Хэддок исказил изначальный чертёж. Изначально машина предназначалась для расчистки земли. Она могла сшибать и срезать деревья, переворачивать после себя землю, оставляя чистый холст для возведения здания.
— Ты помог разработать это устройство? — я пристально всматривалась в лицо Papa. Уголки его тонких губ оставались опущенными, как и глаза. После столкновения с волками я увидела тёмную сторону гениальности своего деда. Всегда ли он доводил вещи до безжалостного максимума?
Я ненавидела тот факт, что мне известен ответ на этот вопрос. Он бросил свою молодую любовницу на произвол судьбы, обернулся против своего наставника, а затем позволил своей семье считать его мёртвым, пока сам прятался в Париже. Крах моей семьи был делом его рук, и я это ненавидела. Мне ненавистно было не иметь возможности смотреть на него так же, как и всегда — как на героя.
Я не хотела разбираться со своей утратой иллюзий. Пока что нет. Он жив, и несмотря на все его изъяны, я любила его.