— Да, Саша, — говорил морской гвардеец, — правительство и правители там, наверху, мельчают и мельчают… Водевильчик смотрим…
«И досмотрелись…» — подумал Алексадр Васильевич, взглядывая на муть в окошечке.
Давал знать о себе день.
«Плеве не был православным, — перебирает в памяти прошлое Александр Васильевич, — но не похоже, чтобы это мешало его карьере. А ведь в условиях приема на жандармскую службу православие значилось обязательным. Выходит, на министров эта обязательность не распространялась. Любопытно, Бенкендорф тоже был православным?.. Верно, Бенкендорф был православным. Он изменил православию незадолго до смерти… Или я ошибаюсь?..»
И снова в памяти Зимний, ласковая музыка, поклоны, французская и английская речь, вальсирующие пары и то волшебное, хмельное чувство молодости, вера в судьбу, сознание силы и способности творить жизнь…
— А сей господин… — морской гвардеец кивает на грузного генерала, — один из четырех сыновей генерал-адъютанта Трепова… того самого…
«Того самого» означает выстрел Веры Засулич в петербуржского градоначальника 24 января 1878 г. Она стреляла и ранила генерал-адъютанта в наказание за жестокость с политическими заключенными, и надо же, суд ее оправдал!
Даже пятилетним ребенком он, тогда еще Сашенька Колчак, запомнил тот скандал: в Петербурге только о том и вели речь. Сколько же споров, взаимных упреков — тоже из того размежевания, которое ляжет между людьми в Гражданскую войну, только не бродил еще тот смертоносный яд большевизма…
Александр Второй нарушил решение суда и распорядился арестовать девицу Засулич, но та скрылась.
Почти все женщины, проходившие по наиболее громким политическим процессам, — из семей статских или военных генералов: Софья Лешерн, Софья Перовская, Вера Фигнер, Вера Засулич… В сумятице и вседозволенности семнадцатого года Александру Васильевичу попалась брошюрка о политических процессах в России. Александр Васильевич и не подозревал, что сподобился читать ее в одно время с будущим председателем иркутской губчека товарищем Семеном.
До 1905 г. 29 женщин оказались отмеченными смертным приговором. Из них восемь — закончили путь на эшафоте. А сейчас валят и женщин и детей — и никто не считает, а что считать, коли счет на десятки и сотни тысяч.
Видение бала смыло в памяти наслоения последующих лет, с их жестокостью, кровью, глупостью. И уже опять он в прошлом, и рядом с ним морской гвардеец, и он отчетливо слышит его насмешливый баритон: «Карьера, Саша, карьера…» Это он рассказывает о сыне Трепова — Дмитрии Федоровиче, знаменитости тех лет. Там, на балу, генерал стоял у окна в коридоре. У окна обрывалась живописная линия белых столов буфета. К Трепову подошел Плеве, и они заговорили надолго и довольно возбужденно. Им никто не мешал, публики здесь почти не было.