Хотели или не хотели белые, а проскользнуть мимо Иркутска не могли: не существует другого пути на восток и за границу — кругом снега да тайга с сопками. Вот и протискиваются сквозь игольное ушко иркутской губчека. Так нарисовал обстановку сотрудникам товарищ Чудновский.
Поэтому основные силы чека после первых широких арестов в городе были раскиданы по Глазкову и вокзалу — там выуживали офицерье и прочих классовых врагов. С бывшего фронта все эти гниды, при оружии и отчаянности, — редкий день чекисты не хоронили своих. Все как на фронте. А Иркутск и был в те дни фронтом.
Многие из именитых гадов затаивались в эшелонах — и не подступишься. В любом составе — на сотни штыков белочехов, да при пулеметах и орудиях. И куда соваться, ежели при вокзале и всем путевом хозяйстве дополнительная белочешская дивизия? Эта уж жахнет!..
Да, по всем путям, переходам, депо и служебным помещениям — заслоны, патрули, разъезды, а непосредственно у перрона — круглые сутки бывший адмиральский бронепоезд под парами.
Железнодорожную станцию белочехи цепко держат. Надо полагать, не только адмирала, а и всех русских друзей и полюбовниц за нее не моргнув выдали бы. Ну раздерут на части в нынешней бойне еще несколько сотен из выданных — что с того для общего счета. Жаль, само собой, ну, а себя-то — и сравнить нельзя… И вообще, хватит, навоевались в плену, ославянили Русь с восточного боку…
И все же ломились тюрьма и подвалы чека от разного рода кровососов и членов их семейств. Раскрывали и выманивали по системе, предложенной самим председателем губчека. Все просто: сотрудники работали под офицеров…
Город оказался обысканным и подчищенным в несколько суток, а вот до вокзала, ежели действовать в лобовую (ну так, чтобы заткнуть все ходы-лазы), не дотянуться. И товарищ Чудновский переключил свою революционную энергию на тюрьму, главным образом на бывшего Верховного Правителя.
Первое, что сделал товарищ Чудновский как представитель рабоче-крестьянской власти, — самолично спорол с него погоны. Они теперь хранятся при деле, как и награды; там же — карманные «лонжины» адмирала и документы.
Эсеры тоже мылились спороть погоны, но дрогнули, когда в полночь пятнадцатого января адмирал сказал (его только привезли в тюрьму): ему все равно умирать, так пусть не касаются погон, пусть он, русский адмирал, умрет в военной форме — той, в которой служил Отечеству.
Товарищ Чудновский враз заткнул царского выкормыша:
— А ну сесть и не рыпаться!
А как иначе? Спороли погоны с Николашки? С апреля семнадцатого и по 16 июля 1918 г. проболтался без них, покуда товарищи Белобородов и Голощекин не пресекли жизнь тирана и его семейства.