Важный чин из российского посольства, послушав выражения князя, посоветовал юноше уйти в посольство, поскольку в здешних землях порядки другие.
Беляев тотчас собрал вещички — и в посольство: мол, назад к князю не вернусь — бьет, сквернословит.
А тот — за ним в посольство. И вышел у князя разговор с послом, после которого он как бы забыл навсегда о своем крепостном, ровно и не водился такой.
Сметливый, мастер на все руки, скоро овладевший и французским, и итальянским, Беляев составил себе скромное состояние, обзавелся семьей.
Уже многие годы прошли, когда Беляева позвали в посольство поспособствовать в починке экипажа Николая Первого, гостил тогда он в Италии. Слава о Беляеве как переводчике укоренилась в тамошних местах, а с экипажем работали итальянцы, надо было переводить.
Вот так, переводя и сам пособляя, и столкнулся Беляев с самим Николаем Павловичем.
«Подошел совсем близко, взглянул мне в глаза грозно, да и спрашивает: ты эмигрант? политический?
— Никак нет, — отвечаю, — Ваше императорское величество, я русский, беглый, дворовый князя К…
Он посмотрел еще раз пристально: так вот ты кто! Ну, продолжай себе переводить! Повернулся и ушел…»
Уже в годах Беляев решил глянуть на родную землю и зимой отправился в Россию, но «доехал до Гардского озера, а оно, поверите ли, у одного берега замерзло. Так мне это холодно показалось… Так, думаю, что дальше, то больше холоднее станет».
И возвернулся Беляев назад, в теплую Италию.
И, уже прощаясь с Кони, сказал (это в 1873 г., через 12 лет после отмены крепостного права):
«Опять же и порядки русские мне не нравятся. Помилуйте! На что же это похоже? Крепостных там теперь нет… Я вам по совести скажу: нельзя, чтобы господ не было!..»
Вот итог всей опоганенной и разоренной жизни: «нельзя, чтобы господ не было»!
И это вся правда жизни?!
Чудновский являлся человеком всепробивающей энергии. В считанные дни сколотил губернскую чека: и сотрудники, и машинистки, и оперативно-боевая группа, и даже осведомители. И это при всем том, что средств выделено не было. А вот обошлись!
Причитался всем всего лишь суточный паек: полбуханки ржаного, селедка-кормилица, четыре картофелины и несколько кусков сахару да чуток табаку, а женщинам в конце недели лично товарищ Чудновский выдавал дополнительно, от себя, 50 граммов мыла (Сережка Мосин его и нарезал — попридержали три ящика конфискованного).
Уже через несколько дней после прихода к власти ревкома в камерах и подвалах губернской тюрьмы и повернуться негде было. От этого в помещениях сделалось вполне тепло, во всяком случае выше нуля.