Но поражение Митры не уничтожило его власти. Его мистерии подготовили умы к принятию новой веры, как и они, пришедшей с берегов Евфрата и возобновившей военные действия, основанные на другой тактике. Манихейство явилось в качестве их преемника и продолжателя. Это было самое мощное наступление Персии на Запад, атака, более кровавая, чем какая-либо иная, но которой суждено было, в конце концов, разбиться о стену сопротивления христианской империи.
С помощью этого краткого наброска я надеялся пролить свет на то значение, которое имеет для нас история митраизма. Эта ветвь, отошедшая от старого ствола маздеизма, во многих отношениях сохранила черты древнего натуралистического культа иранских племен, и она позволяет нам путем сопоставления лучше понять явившиеся предметом многих споров вклад и значение авестийской реформы. С другой стороны, этот культ если и не явился вдохновителем, то, во всяком случае, внес свои уточнения в формирование некоторых доктрин Церкви, в частности, в представления касательно сил преисподней и конца света. Таким образом, и его истоки, и его упадок поясняют нам процесс складывания двух великих религий. Во времена своего полного расцвета он оказывал не менее значительное влияние на общество и правителей Рима. Вероятно, никогда, даже в эпоху мусульманских нашествий, Европа не была столь близка к тому, чтобы сделаться азиатской, чем в III в. нашей эры, и это был тот момент в ее истории, когда цезаризм чуть было не превратился в некий халифат. Уже не раз было отмечено сходство, которое двор Диоклетиана представлял с придворной жизнью Хосровов. Именно солнечный культ и, в частности, именно маздеистское учение явились проповедниками тех идей, на основе которых обожествляемые правители стремились построить здание монархического абсолютизма. Быстрое распространение персидских мистерий во всех слоях населения сослужило прекрасную службу политическим амбициям императоров. Внезапно нахлынувший поток иранских и семитских учений не сумел сокрушить всего того, что столь тщательно было создано греческим или римским гением, но когда он сошел, то оставил в народном сознании густой осадок восточных верований, которые так никогда и не уничтожились до конца.
Надеюсь, я уже высказал достаточно фактов для того, чтобы указать, почему затронутая мною тема заслуживает углубленного исследования. Хотя изучение ее во всех отношениях завело меня гораздо дальше, нежели я мог предвидеть это в начале, я не жалею о годах труда и поездок, которых оно мне стоило. Предпринятая мною работа постоянно наталкивалась на ряд определенных затруднений. С одной стороны, нам неизвестно, в какой мере Авеста и другие священные книги персов отражают маздеистские идеи Запада; с другой, — лишь этим комментарием мы располагаем для интерпретации значительной массы скульптурных памятников, постепенно собранных нами. Одни только надписи являются для нас всегда надежным руководством, но их содержание, в целом, весьма скудно. Мы находимся примерно в том же положении, в какое попали бы, если бы нам надлежало описать историю Церкви в Средние века, опираясь только на свидетельства древнееврейской Библии и на скульптурные останки романских и готических порталов. Поэтому мы зачастую лишь с большей или меньшей степенью правдоподобия можем истолковывать митраистские изображения. Я не претендую на то, что мне всегда удавалось абсолютно точно расшифровать эти иероглифы, и не хочу придавать своим оценкам большего значения по сравнению со значением поддерживающих их аргументов. Тем не менее надеюсь, что я с достаточной точностью установил общий смысл священных изображений, украшавших митраистские подземелья. Что касается деталей их изысканной символики, — они с трудом могут быть истолкованы, и нередко требуется умелое владение искусством неведения.