Микко вспомнил и Йорму, и Хилму, и Пуссинена, и молоденького солдата Петри Туокко. Кровь прилила к лицу.
– Ты что порозовел? – удивился Эркки. – Разве ты Рейно знал? – И тут же сам объяснил: – Тепло пришло из баклажки.
Микко не возразил против такого объяснения. Но зло и жалость одновременно охватили его. Злорадство к уничтоженному врагу и жалость к неплохим, в общем-то, людям и хоть наполовину, но своим по крови. И Николай Иосифович вспомнился: «Как можно воевать со своим народом?»
Но немногие секунды спустя все легло на свои полочки: немцы враги, а эти были за немцев. Значит, никакие не свои, тоже враги, и не сложа руки сидели – оружие ремонтировали и огневые точки строили, чтобы наших убивать. И Микко успокоился, не над чем тут голову ломать.
– И у нас, в Киеромяки… Не слышал, что произошло?
– Нет. Неоткуда.
– Той же ночью русские диверсанты, под видом немецкой колонны, подошли к шлагбауму, сняли сначала часовых, а потом и весь караул. Из винтовок с глушителями перебили немецких часовых у скалы и взорвали склады. Больше суток горело и гремело в скалах, и никак было не погасить – из дверей пламя пышет и снаряды вылетают.
Микко прикрыл глаза и склонил голову, как бы подремывал, но ловил каждый звук и каждый оттенок интонации.
– Почти неделю в деревне шло следствие, начальство и немецкое, и финское понаехало. Говорят лазутчик в деревне есть. Потому что диверсанты знали все: и расположение постов, и время смены часовых, и секреты, и проходы в минном поле.
Даже ребятишек допрашивали. Говорят, наблюдение велось с сарая, с которого они трамплин устроили. Когда осмотрели внимательно, нашли в сарае бинокль. Видимо, обронили через щель. Попробовали с собакой хозяина найти, да собака след не взяла, запах вымерз. Про тебя тоже спрашивали, поначалу странным им показалось, что только ты ушел, и сразу диверсанты нагрянули. Но все ребятишки сказали, что ты с сарая на лыжах не катался, и даже ни разу там не был. А почему ушел, так Ирма объяснила, страшно, мол, мальчишке одному в большом доме по ночам. И днем невесело. Больше тобой не интересовались.
А Айно Хокконена, который придумал с сарая на лыжах кататься, в гестапо возили. Что там с ним было, как его допрашивали, никому не ведомо. Только привезли обратно не парня, не человека… Сидит часами неподвижно, в одну точку уставившись. И от всякого шума или громкого голоса вздрагивает, плачет или прячется. Покормит его мать – поест. А так только сидит да в одну точку, как в пустоту, смотрит. Сам Хокконен-отец лицом почернел – такого парня, веселого да работящего, сгубили. А мать… сама не своя от горя: и к врачам, и к колдунам, и в монастырь к старцам – к кому угодно, говорит, поеду, лишь бы сына спасти.