В чем же дело? И где нити? где же нити? скажите мне, милостивые государыни. Нити чего? Повествования, конечно.
И все нити, все нити спутаны. Ох, уж эта, эта Анна Леопольдовна!
И стоит Анна Леопольдовна, милая Аня Леопольдовна, между дверью и окном, тем необыкновенным окном, в которое смотрел между первым и вторым звонком он, почтальон счастливый. На Анне Леопольдовне передничек, тот передничек, который не успела снять она, пыль белую в комнате начав убирать. Аня Леопольдовна (уже не Аня Леопольдовна та, прежняя, а другая перепутанная Анна Леопольдовна) письмо берет и по почерку сразу Владимира Эдуардовича узнает. И вдруг вот что случилось. Но прежде, посмотрите в окно, читатель, в окно необыкновенное лестницы обыкновенной: там город весь замирающий от снегов вечерних, т.-е. от тумана неизъяснимого, там крыши с отверстиями многоязычными, окошечками и трубами и главное (главное напоследок) купол церкви Российской, золотящийся от солнца купол Российской церкви с иконами Распятого, с иконами Божьей Матери, с иконами святых угодников, церковь, где князь высокогордый и лавочник пузатый и худощавый приказчик и рабочий в блузе румяной – все перед Богом каются и в тяжелых земных поклонах ищут милосердия Божия и ищут спасения в молитвах своих. И пусть не посмотрят они друг на друга, князь на пузатого лавочника, а лавочник на приказчика, а приказчик на рабочего, пусть мимо пройдут и брезгливо поморщатся, но каждый в глубинах души своей кающийся брат родной своему брату; вот церковь, где спасение, вот церковь, где сила неодолимая России… И на этот купол золотящийся церкви Российской, посмотри, читатель, и во имя милосердия прости всех Анн Леопольдовн и прости ту Анну Леопольдовну, про которую громко шептали бабы: «Ох, сердешная», и шепотом этим облекли в новые, неведомые одежды брачные стоявшую в белом платье, с ватой, как все это делают, Анну Леопольдовну.
И Аня Леопольдовна (вторая – перепутанная) стала Эммой, Эммочкой, чьи каблучки стучали теперь, должно-быть, где нибудь по заплеванной лестнице черной, ведущей в каморку двоюродного брата, если эти каблучки не покоились мирно под койкой твердой, под койкой походной где-нибудь, где не знаю, потому что я плохо знаком (к стыду моему) даже с Эммочкой, а с двоюродным братом ее и совсем не знаком. И лишь догадки одни, кто он? И походная кровать у него или нет? Но, что это, я проговорился, кажется, я что-то лишнее сказал. Ну ее, эту Эмму настоящую. Вот Эммочка не настоящая (Аня Леопольдовна, вторая – перепутанная) это другое дело. С ней все мои мысли, все печали мои и радости. И не рядом ли я с ней стоял (не в церкви, конечно, в церкви стоял Владимир Эдуардович) не в церкви, а в детской, когда папочка сердитый, папун нехороший кричал: «вон, вон из дома». Не я ли стоял рядом, невидимый, несуществующий и плачущий за нее и не моя ли мучимая душа умиротворена была в тот летний деревенский вечер.