– Я люблю – этих слов не было, этих ничтожных, тяжелых слов. И окна не было, из которого глядел бы золотящийся от солнца купол церкви Российской, где бы утешение можно было найти и успокоение. Мне итти пора уж. Сумка где?
– Ну, еще. Нет, не…
И Анна (да нет, нет не Анна, не Леопольдовна, чье-то дрянное, мерзкое тело) тянется и дрожит вся, точно перед ударом. И он, второй Владимир Эдуардович, не такой умный, но красивее, конечно и моложе, вдруг уходит. Все перемешалось, все перемешалось и папу на в лампасах голос сердитый и крик не женский, а чорт знает какой, и это «вон из дома, вон из дома». И еще красивее стало это лицо растерянное, неожиданное, уходящее.
А Анна Леопольдовна плачет, плачет в комнате уже другой, в кабинете плачет Владимира Эдуардовича (Эдуардович, Эдуардович, Эдуардович. Теперь я помню, что Эдуардович) перед портретом Владимира Эдуардовича, в кресле мягком Владимира Эдуардовича и два письма Владимира Эдуардовича рядом, по бокам, оба распечатанные, оба распечатанные, а Эммочки, настоящей Эммочки нет… и никого нет в комнатах, а вата тюфяковая красная, уже не красная, т.-е. не кажется красной и снега не видно, потому что темнее и не золотится больше купол церкви Российской, потому что солнца уже нет.
И Анна Леопольдовна сидит с распечатанным письмом и беззвучно плачет.
И знает только Господь (Он и простит, если надо), о чем она плачет. Об уехавшем она плачет? или об ушедшем она плачет?
Петроград.
Василий Каменский. Зима и май
Посв. Люси Андриолли.
– Зима. Снежные горы. Один. Седые кудри. Избушка моя – нора тихая. Пристань покоя.
– Я давно ушел от мира. Небо и земля.
– Все просто и мудро.
– Мне 62 года. Мое дело – рыбачить.
– Но разве можно забыть молитву, если веришь в Бога; разве можно не любить, если живешь.
– Это пусть – и даже гордо – медвежья моя берлога не так уж груба для вечерних песен о неустанном лебеде из стран утроцветений.
– Жизнь благословила меня поэтом. Я пролетел ветром по лугам дней и теперь затих в родных горах.
– На берегу Камы построил себе келию – землянку.
– Стены украсил старинными иконами. Лампаду повесил. Перед окошечком аналой стоит с евангелием, а на дверях русский платок яркоцветится.
– Восковые свечки белые и красные с золотом освещают христовые страницы и мой мудрый покой.
– Господи помилуй.
– Я сижу на чурбане против печки. Жарю на углях картошку, подкладываю в огонь сучья и пою. Думаю и пою.
– Главное – надо любить красоту жизни и прислушиваться к тишине после песен.
– Главное – надо помнить о невыносимо странном, что загадочно и томительно и не хочется разгадывать.