). В тайных правительственных документах русские министры применяли более остроумное выражение: "российский полномочный представитель". "При каждом случае ему давали почувствовать, что он не имеет права слишком пользоваться правами королевского величия, что он всего лишь исполнитель инструкций, даваемых в Петербурге, но никак не самостоятельным властителем в своем государстве (…). Мало в истории имеется примеров столь исключительного положения повелителя удельного на первый взгляд государства" (Краусгар).
Но здесь же следует пояснить, что Понятовский не был "молчащим псом". В этом не было потребности. Достаточными были его страх перед потерей короны, за которую он должен был благодарить Россию, и обыкновенное золото. Краусгар пишет, что "в свете аутентичных документов, побуждения действий короля в этом направлении были тесно связаны с его личными стремлениями к щедро предоставляемым из кассы соседнего государства материальным выгодам, их цель заключалась только лишь в том, чтобы запрячь короля в экипаж политики соседствующей державы, сделать из него послушное, никак не соответствующее королевскому величию орудие, которым направляет чуждая и сильная рука".
Проблема Репнина заключалась в факте, что к этому орудию с другой стороны протягивали руки дядья Понятовского, князья Чарторыйские, главы могущественного "Семейства". Чарторыйские столь рьяно сотрудничали с Россией в деле выбора Станислава Августа, что никто и не подумал сделать из них "молчащих псов" – своих людей ведь не покупают. Эта ошибка стала дорогостоящим уроком на будущее. Когда, сразу же после коронации, "Семейство" сменило фронт на антироссийский, в Петербурге закипело. Посол получил новые инструкции, но поначалу он чувствовал себя беспомощным. В мае 1765 года Репнин докладывал Панину:
"Я уже писал Вашей Милости про дух правления, которым оживлены оба Чарторыйские. В народе они пользуются большим кредитом доверия. Он возрос с того времени, когда в отсутствие короля они сделались ведущими нашей партии, и когда через их руки шли деньги на вербовку союзников, которые и до нынешнего времени держатся них. Их влияние поддерживает слабость короля, который не может избавиться от привычки делать все по их воле" ("Сборник").
В январе 1766 года Репнин должен был признать, что ситуация не изменилась: "Заверяемые, что его подчиненность нам безгранична, и я даже смею ручаться за нее, но не меньшей является и его слабость в отношении дядьев". Но очень вскоре, в эпоху, которую я как раз и наблюдаю с Птичьей Башни: "К сожалению, на этой его рьяности и готовности полагаться, принимая во внимание слабость воли, доказательств которой мы уже столько имели".