В ситуации, когда Чарторыйские делали все, чтобы украсть у него "восковую куклу" и с ее помощью реализовать в Польше реформы, которые ослабили бы зависимость страны от Петербурга, князю Репнину понадобились молчащие великаны, чтобы притормозить наступление "Семейства. Это требовало громадного терпения и еще большей ловкости. Второго ему хватало, а вот с терпением было похуже.
Где-то на дне его организма, в глубоко провалившихся клетках, где, словно черный червь в допотопной окаменелости, проживало желание убийства, против такой кротовьей работы бунтовали гены его предков-завоевателей, привыкших действовать прямо, чтобы железным кнутом загонять в ярмо чужие народы, а потом переживать триумфальные въезды с балдахинами, с ключами на бархатных подушках, с трубной музыкой, битьем по морде, грохотом и покорным воодушевлением и аплодисментами. Ему приходилось укрощать самого себя. Его лакомые глаза, чувствительные, словно счетчик Гейгера, к малейшему излучению измены, и безошибочно вылавливающие из достойной толпы потенциальных кандидатов в "молчащие псы", в случае необходимости превращались в гипнотические шарики мудрости, или же наоборот, принимали вид широко распахнутых глаз ребенка с вечно восхищенным взглядом, открытых и наивно чувствительных к магии мира, который совершенно прост и не требует лжи. Его очаровывающая уверенность в себе никогда не переходила границу хороших манер (но если было нужно, он весьма театрально приближался к хамству), а блестящий ум в соединении с французской галантностью покоряет женщин, поскольку именно на это и делался расчет: на еженощное женское лобби в сотнях польских постелей. Какой же очаровательный человек, этот Репнин, такой милый, интеллигентный, притягательный, воистину tres, tres charmant, а как он неутомим в усилиях по обеспечению Польше всего только лишь хорошего. Его голос был чародеем мимикрии, метаморфозы он переходил со скоростью многоцветной ящерки, идеально приспособленный к собеседнику и обстоятельствам, чувствительный к любой перемене температуры диалога, ни на секунду не опаздывающий с необходимостью смены формы или содержания.
Как раз перед этой вежливостью и перед этим голосом встал неожиданно Францишек Ксаверий Браницкий в прихожей королевского кабинета, тем февральским утром, описание которого я прервал, чтобы обратиться к источникам. Перед поляком был человек, с которым – завидуя успеха у дам и короля – он уже успел задраться; иностранец, который раздражал его магнатскую спесь, поскольку был знаменем влияний чужой державы в Польше; противник, над которым позволял себе насмехаться, не зная, что последний акт этой комедии превратит ее в трагедию для автора. Перед собой Браницкий имел пропасть, в которую – по причине этой вот случайной встречи – он даже не сможет свалиться без унижения. И сознание этого доводило поляка до белого каления.